В поисках Ханаан

За столом тетя Женя была скованна и молчалива. Лишь изредка бросала настороженный взгляд на Илью: «Простите, я не расслышала, где вы работали до института? В каком городе?», «Извините, кто ваш брат?» – Но мать тут же пресекала эти попытки, слабо взмахивая рукой с дымящейся сигаретой: «Оставь, Женя. Погоди». Пепел осыпался на ковер. Тетя Женя суровела лицом, надолго замыкалась. Мать в пылу спора этого не замечала. Как всегда – горячась и раздражаясь – нападала на Петра. Обычно тот свысока, нехотя отбивался. Или, улыбаясь краешками губ, вовсе отстранялся от разговора: «Прости, Лиза, но это не в твоей компетенции».

Окте их чуть ли не ежевечерние диспуты давно набили оскомину. Не раз и не два пыталась образумить мать. Но та, гневно раздувая ноздри туповатого носика, ставила дочь на место: «Ты не понимаешь. Это принципиальные разногласия. Петр деградирует. Он все больше скатывается в болото обывательщины. И в этом большая вина Жени. Да, я не скрываю этого. Моей сестры Жени». Октя смутно чувствовала, что за этими спорами стоит нечто большее, какая-то глухая неприязнь между сестрами, в которой они сами себе боялись признаться. Но однажды выплеснулась через край.

– Виной всему, – непримиримо сказала мать, – те, что за спинами нас, фронтовиков, окопались здесь и взяли все в свои руки. Они растащили нашу победу по своим сундукам и чемоданам. Где их честность? Отчего, если здесь были нарушения в партийной жизни, никто не осмелился сказать это вслух?

Дядя Петр, набычившись, спросил:

– Ты хочешь сказать, что я в числе этих людей?

– Прости, – тут же вмешалась тетя Женя, – но в тебе, Лиза, говорит твоя нынешняя неустроенность в жизни.

Мать немедля отразила удар, насмешливо вскинув брови:

– Ты полагаешь, что мировоззрение определяется так называемой неустроенностью? Забавно. Петр, – обратилась она к зятю, сохраняя на лице все ту же насмешку, – ты не находишь, что твоя жена мещанка?

Нет? – И вдруг, будто только сейчас до нее дошел смысл сказанного сестрой, сорвалась чуть ли не на крик, – в чем моя неустроенность по-твоему? В чем?! У меня есть работа. Быть может, не такая интересная, как мне хотелось бы, но я добросовестно выполняю свои обязанности. У меня есть дочь. У меня есть все, что нужно нормальному человеку. Или ты полагаешь, что без этого барахла нельзя быть счастливой? – Она обвела широким жестом кресла, ковры, безделушки – все то, чем была битком набита комната тети Жени, – и зло рассмеялась. – Пойми, ты погрязла в этом. И не только ты. Я вижу, как партия вязнет в этом болоте. Неужели не замечаете, что творится вокруг? Партия разлагается. Все заняты своим благополучием. Никому ни до чего нет дела. А сведение счетов с покойником? Это позор! Низость! При его жизни никто не смел слова обронить. А теперь…

Окте почудились в материном голосе слезы, и ей стало страшно.

– Оставь, Лиза. Надоело, – угрюмо пробормотала тетя Женя.

– Слышишь? – Вспыхнула мать, обращаясь к Петру. И тут же, словно беря реванш, накинулась на сестру, – что ты делаешь в партии? Какая ей польза от тебя, кроме копеечных взносов?!

– А ты? – Злобно огрызнулась в ответ тетя Женя.

– Я боролась и буду бороться с той скверной, которая разъедает ее, – с ненавистью выдохнула мать.

Вся эта история кончилась перебранкой, во время которой Октя страдала от обиды за мать, хотя на самом донышке души осело сомнение: может быть, тетя Женя в чем-то и права.

А насчет борьбы со скверной мать сказала не ради красного словца. Она состояла членом внештатной парткомиссии при райкоме. Дело это было новое, трудное, а главное, как подозревала Октя, склочное. Заседания, где рассматривались персональные дела проштрафившихся коммунистов, затягивались чуть не до полуночи. После этого мать несколько дней кряду ходила возбужденная, взвинченная. Много курила. То и дело переговаривалась с кем-то по телефону, произнося скупые смутные фразы, по которым нельзя было догадаться о сути дела. Иногда этот многозначительный разговор, состоящий из намеков, продолжался за столом. «Слышал?» – Спрашивала она, наклоняясь к Петру, и после – долго, вполголоса говорила с ним о чем-то, строго хмуря тонкие брови.

В тот вечер, когда первый раз пришел Илья, мать отчего-то завела разговор об укрупнении совнархозов. Дядя Петр, как повелось обычно в последнее время, отмалчивался, скептически улыбаясь. Со значением поглядывая на него, мать резко спросила:

– Ты, кажется, опять категорически против? Но почему? Изложи свои соображения.

Тот в ответ как-то неловко дернулся, пожал плечами:

– Ты ошибаешься, Лиза! Я не могу быть категорически против. Есть решение, оно принято к исполнению.

Словно не слыша его, мать сурово бросила:

– И в вопросе перехода от министерств к совнархозам ты тоже был категорически против. Жизнь показала, что ты ошибался. Я думаю, тебе нужно отбросить личные мотивы. В конце концов, дело прежде всего.

Петр затравленно посмотрел на Илью.

– Ты что-то путаешь, Лиза. Я не выступал против совнархозов.

– Извини, – врастяжку сказала мать, вскинув брови, – но ведь совсем недавно за этим самым столом ты говорил, что категорически против. Разве не так? – Она оглядела сидящих за столом, точно призывала всех в свидетели. Октя внутренне съежилась. «Ну зачем так? Зачем?» – С тоской подумала о матери.

– Какое это имеет значение, Лиза? – Ворвалась в спор тетя Женя. Натянуто улыбаясь предполагаемому родственнику, спросила, – простите, я не поняла, откуда вы родом?

Илья, покраснев, тотчас отложил вилку. Мать нервно вздернула плечами:

– Оставь, Женя! Это уже становится нетактичным, твои бесконечные расспросы. А как вы относитесь к совнархозам? – Она повернулась к Илье.

– Я? – В раздумье, будто нехотя, спросил он. – По-моему, все закономерно. Каждый реформатор стремится освободиться от тех людей, которые раньше вершили дела. Хочет все переиначить, оторваться от прошлого. Поэтому свои основные реформы он разворачивает подальше от того места, где было сосредоточено старое управление. Новое дело требует новых людей.

– Вы так считаете? Интересно. – Мать откинулась на спинку стула и снисходительно улыбнулась.

– Разве это случайно, что Петр закладывает новую столицу? – Илья пытливо посмотрел на мать.

– По-моему, он хотел выйти к морю, – настороженно сказала Елизавета Александровна.

– Не только, – Илья взъерошил и без того лохматую русую шевелюру. – Не только. Он хотел оторваться от московских теремов, церквей, матушкиных соглядатаев. Чтоб московского духа и близко не было. А чем вы объясните, что наш другой реформатор, Александр Первый, свои преобразования начинает в северо-западном крае, доверяя польским чиновникам больше, чем своим приближенным? – Илья с мальчишеской задиристостью оглядел всех и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, понесся, будто на вороных, – совнархозы – та же смена места действия и действующих лиц. Потому что прежним исполнителям доверия нет.

– Как можно проводить подобные параллели? –

Резко оборвала Елизавета Александровна. Октя посмотрела на мать и увидела ее оторопело-удивленное лицо. – Другая эпоха, другой строй, – словно бы приходя в себя, начала холодно перечислять она, – другой правящий класс.

– А идеология, а цели? – Неожиданно взмыл дядя Петр. – Такие сопоставления просто недопустимы. Вы играете в опасные игры, молодой человек. – Он сурово глянул на Илью.

Несколько минут за столом царило молчание. Октя украдкой бросила взгляд на Илью: тот, смущенно улыбаясь, катал по столу хлебные крошки.