В поисках Ханаан

— Почему чужой? — вспыхнула я.

— Потому, что мы чужаки, — закричал он, — потому что нигде и никогда нас не хотели, не хотят и не будут хотеть! — бросил на меня пронзительный взгляд и усмехнулся: — Ты переживешь меня и еще не раз вспомнишь Боруха Гутмана.

С тех пор как не стало мамы, мы — я и мой сын Эля — всегда вместе. Лишь только там, за спиной, в мешке с заплатой на боку, начиналась тихая возня, как мой хребет натягивался точно тугая струна. Легкий толчок в спину, слабое кряхтение — и я уже вздернула плечи, уже начала качать между торчащих лопаток маленький, почти бесплотный комочек.

— Т-ш-ш, — еле слышно сквозь стиснутые зубы выталкивала из себя тихие звуки, — а-а-а, — пела, не разжимая губ.

Он тотчас затихал, мой сынок. «Видишь, мама, какой умный у меня мальчик», — беззвучно роняла в пустоту.

«Почему ты ходишь с ребенком по гетто? Почему не отнесла его к Станкевичам? И не смей делать вид, что ты не помнишь адреса. Шорная, пять. Увидишь, это плохо кончится», — голос мамы дрожал и рвался от страха.

«Ни за что, мама! Я не отдам его. Теперь ни на секунду не оставляю его одного. Но сколько можно объедать Гутмана? — я вскидывала плечи и еще туже подтягивала лямки мешка. — Хватит, мама! Не рви свою душу. Ты уже свое отмучилась».

«Прошу тебя, будь осторожна. Обещаешь?» — устало шептала мама.

«Да, да», — кивала я в такт шагам, ныряя головой в плечи. Бесцельно брела, глядя себе под ноги, стараясь не замечать развалин и пожарищ.

Однажды кто-то схватил меня за полу пальто. И тотчас со всех сторон потянулись худые дрожащие сморщенные ладони: «Подай. Подай что-нибудь». Я огляделась и замерла в испуге: на ступенях полуразрушенной синагоги сидели и лежали оборванные, изможденные старики. Среди них был Гутман. Он встретился со мной взглядом и быстро юркнул за чью-то спину. «Так вот откуда эти крохотные луковки, эти полусгнившие картофелины, эти крохотные корочки хлеба». Я помчалась, не разбирая дороги. Сзади, в мешке, закряхтел и заплакал мой мальчик.

Она коротко всхлипнула. И вывела крупным старческим почерком:

Неужели все мы — лишь хворост для костра истории?

Настал день — я осталась одна на топчане. Теперь могла растянуться, могла разбросать руки, лечь на спину. Но я теснилась у самого края, не смея занять место мамы и Эли. «Как вы там без меня? — тихо роняла в пустоту, — я скоро приду. Жду своего часа».

С раннего утра выходила на улицы гетто. Брела, заглядывая в лица прохожих:

— Вы не видели здесь мешка? С заплатой на боку? Там мой сын Эля.

Люди отворачивались, прятали глаза, спешили от меня прочь. Иногда слышала за своей спиной приглушенный шепот: «Это та самая, которая потеряла ребенка в облаве. Затоптали». И тогда из горла против моей воли вырывался сиплый клекот. Я вздергивала плечи и растопыривала локти. Мне казалось, что из-за спины тонко вскрикивал мой мальчик.

— Т-ш-ш, — выталкивала из себя, — а-а-а, — не то пела, не то плакала, не разжимая губ.

А ноги неудержимо несли меня к юденрату, к тому месту, где совсем недавно мама лежала в штабеле тел.

«Ты ругала меня, что я безбожница, — беззвучно кричала в никуда, — теперь ты у престола твоего Всевышнего. Так пусть Он ответит тебе, почему не уберег нашего мальчика!»

«Разве на всех может хватить Его милости? — робко всхлипывала мама. — Посмотри, сколько вокруг горя».

Домой я приходила затемно. У порога метался Гутман.

— Где ты ходишь? Ты что-нибудь сегодня кушала?

Борух пытался заглянуть мне в лицо. Я проходила мимо и опускалась на топчан. Сложив по-бабьи руки на животе, он начинал жалостливо тянуть:

— Златка! Скажи хоть слово! Ты теряешь разум, моя девочка!

Потупившись, я враждебно молчала.

Однажды, заискивающе улыбаясь, он взял меня за запястье:

— Послушай одну майсу ^[7] . Знаешь, что такое ум для еврея? Это его войско — раз, это его земля — два, это его наследство — три, это его учитель, это его радость жизни, — старик, поочередно загибая мои пальцы, собрал их в кулак и потряс им в воздухе. — Ну а теперь отбери все это! С чем останется еврей? — Гутман засмеялся низким задушенным голосом, кашляя и задыхаясь.

Я вырвала у него руку и отвернулась.

Он тяготил меня, этот старик. Своей болтовней, своим сиплым дыханием, своей шаркающей походкой. Случалось, вдруг исчезал — и я с облегчением вздыхала. Иногда с безразличием думала: умер. Но он появлялся неизвестно откуда, выкладывая из карманов жалкие объедки, и тотчас валился на свой тюфяк. Прерывисто дыша и не открывая глаз, шептал посиневшими губами:

— Пока Бог не скажет: «Хватит», до тех пор мы должны жить.

— Какой Бог? О ком вы говорите? — однажды, не помня себя от бешенства, вскрикнула я. — Оглянитесь! Где Он, этот ваш Бог? Если Он есть, то это — убийца!

— Тихо, чтобы Он тебя услышал, не нужно так сильно кричать, — Борух качнулся и бессильно прислонился к стене. — Вот ты говоришь: «Он виновен!» У тебя свой счет к нему. Но у меня тоже свой счет. Или думаешь, я каменный? И только твоя боль — это боль? — лицо его дрогнуло и сморщилось. Взмахнул рукой, и в неверном колеблющемся свете коптилки по стене метнулась тень. — Да, Он связался со злом. Он отдал нас во власть зверья. Здесь ты права, — в его глазах блеснула ярость. — Но, быть может, это возмездие за наше зло? Возьми, к примеру, меня. Когда мой старший сын Авром ушел в революцию, я в гневе отступился от него. Так почему Он не может отступиться от меня? Разве мы созданы не по Его подобию? И если мы заключили с Ним союз, то, значит, когда один из нас пойдет по ложному пути, другой должен его остановить.

— Живите сто двадцать лет, — устало оборвала я, — разговаривайте со своим Богом. А с меня хватит.

— Но если каждый еврей скажет «хватит», — с яростью выдохнул Гутман, — то кто будет петь: «Народ Израиля жив»? Посмотри, сколько нас осталось!

— С чего вы взяли, что я еврейка, Борух? — насмешливо обронила, покачиваясь из стороны в сторон., — Я человек и больше никто. Знаете, что меня связывает с вашим еврейством? Только колючая проволока и немцы.