В поисках Великого хана

Так наступил полдень, о чем слуги должны были оповестить всех возгласами: «За стол, за стол!» Фернандо смеялся украдкой, слыша, как тонкий голосок Лусеро произносит на корме эти слова, чтобы верховный капитан и его приближенные пошли и сели к столу.

На носу и шкафуте его товарищи – корабельные слуги такими же восклицаниями созывали матросов.

– Обедать зовут! – весело кричали многие из них.

И все «носовые» размещались прямо на досках палубы отдельными группами, возглавляемыми боцманом, корабельным мастером, бомбардиром или конопатчиком.

Кто поджимал ноги под себя, кто вытягивал их вперед, кто садился на корточки, а кто предпочитал есть полулежа; после застольной молитвы каждый вытащил свой нож, служивший ему вилкой.

Несмотря на то, что была пятница, экипаж не кормили бобами, тушеными в подсоленной воде, как полагалось в постные дни. В так называемых габатах, больших деревянных мисках, перекатывались куски свежего мяса с рисом, в знак торжественного начала плавания. Вокруг каждой кучки матросов ходил слуга с огромным деревянным кувшином, называвшимся чипи-чапе, полным вина, и наливал его в деревянные же посудинки, круглые и приплюснутые, которые были личной собственностью каждого матроса и носили название лепешек.

Продукты были свежими. Обед, следовательно, был не хуже, чем на суше, и обильнее того, который матросы имели у себя дома. Вино не было разбавлено водой. Кладовщик еще мог расщедриться на большие порции. Все это вместе с прекрасной погодой и попутным ветром, который подгонял суда, приносило людям радостное настроение, присущее хорошему пищеварению.

Фернандо поел с остальными корабельными слугами после матросов и юнг. Они получили не меньше еды, чем взрослые. Всем выдали по целой галете, сухари, вкусные и хрустящие, так как они были приготовлены совсем недавно. Матросы, уже побывавшие в плавании, вспоминали так называемую масаморру, которая шла в пищу в конце пути, – остатки гнилых старых сухарей, крошки, смешанные иногда с соломой, вылезшей из мешков, дохлыми клопами и крысиным пометом.

После этого первого обеда, обильного и вкусного, Фернандо стал еще веселее поглядывать на кормовую башню; но внезапно почувствовал, что все изменилось. Люди и предметы задрожали и раздвоились у него в глазах; все стало серым, как будто наступили сумерки, хотя солнце стояло еще высоко. Он увидел, как Лусеро, показавшаяся на несколько мгновений в дверях башни, побледнела и как у нее закатились глаза, словно ей нанесли смертельный удар; она схватилась рукой за горло и вдруг исчезла. Ему самому было так плохо, что он равнодушно отнесся к ее отчаянному бегству.

У него шумело в ушах, его охватило непреодолимое желание улечься тут же, на дощатом настиле палубы. Один из слуг, немало побывавший в море на своем веку, поднял его на смех.

– Андухар, да ты зеленый, как оливка! Ты совсем болен…

Среди «носовых» давно установился обычай пренебрегать настоящими именами друг друга, заменяя их прозвищами или названием родного селения. Для моряков «Санта Марии» новый корабельный слуга был Андухаром.

Страдая от мучительного приступа морской болезни, он уцепился за канат и свесил голову за борт, отдавая морю остатки не переварившегося еще обеда, и наконец ослабел до такой степени, что пальцы его разжались и он растянулся на палубе, как мертвец.

Боцман подбежал к нему, громко негодуя по поводу этого происшествия, в котором не было ничего необыкновенного, но которое нарушило чистоту только что подметенного настила. «Отнесите его в носовое помещение. Пусть этот сухопутный парень там проспится и не пачкает нам палубы! И как это только можно – заболеть в такую погоду!»

Его унесли, и когда он упал на свой тюфячок, ему показалось, что собственная тяжесть увлекает его в какую-то бездонную пропасть, и он впал в сладостное небытие, лишенное каких бы то ни было ощущений, приятное и в то же время мучительное.

Час шел за часом, и когда Фернандо вновь открыл глаза, он увидел, что вокруг совсем стемнело. Он приподнял голову, пытаясь разглядеть бледный огонек сальной свечи, вставленной в фонарь, находившийся в глубине помещения для матросов. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Больше всего ему хотелось лежать все так же, не шевелясь. Лежать все время, все время, до самого конца плавания.

Вдалеке он услышал хор мужских голосов. Экипаж пел вечернюю молитву. Ужин, стало быть, окончили, как всегда, засветло, чтобы не зажигать огня. Вспомнив обеденные миски, Фернандо снова почувствовал тошноту и позыв к рвоте. Потом, закрыв глаза, он отдался медленному покачиванию дощатого пола, на котором валялся его тюфячок.

Казалось, он лежал в колыбели, и это мягкое покачивание придавало покою еще большую сладость. Его радовала мысль, что он так проспит всю ночь, всю ночь – обессиленный, но зато с совершенно пустым желудком, в грустном и блаженном состоянии выздоравливающего.

И как раз в это мгновение до его слуха донеслись приближающиеся шаги, от которых затряслись доски пола. Возле него раздался голос одного из корабельных слуг:

– Андухар, вставай! Нам с тобой идти на вахту.

Он знал, что означает слово вахта, знал, что она продолжается три часа; но ему показалось неслыханным, противным всем божеским и человеческим законам требовать этого от него, несмотря на его состояние. И когда товарищ снова обратился к нему с тем же призывом, он повернулся к нему спиной, заявив, что и не подумает встать, хоть бы это приказал ему сам адмирал.

Матрос удалился, но вскоре пол задрожал под звонкими, бодрыми шагами. Это шел боцман Хиль Перес, крича в негодовании:

– Ты что же, молокосос, вообразил, что ты дома у мамаши и что тебя будут вином отпаивать? Клянусь святым Фернандо, ты сейчас же встанешь! Пора на корму, принимай свою первую вахту!

Фернандо стал слабым голосом возражать. Он не в силах сделать то, что от него требуют; пусть уж лучше ему дадут спокойно умереть.

Он был так расслаблен, что ему казалось немыслимым подняться или сделать хоть шаг по этим качающимся доскам. Тогда Хиль Перес отдал приказ. Он привык круто обходиться с матросами и юнгами и подчинять своей воле эту своенравную и беспокойную молодежь.

– Ну-ка, подтяните мне этого молодца! – велел он нескольким смеющимся парням, которые были у него под командой и пришли с ним вместе, чтобы посмотреть, как он поступит с новичком.

Фернандо почувствовал, как что-то кольцом обвилось вокруг его ноги, словно змея с колючей, шершавой кожей. Затем он понял, что его стаскивают прочь с тюфяка. Все эти шутники потешались над его бедой и волокли его, помогая себе дружным припевом, как будто поднимали парус пли тянули канат.

Тот, кто верховодил ими, выкрикивал слова песни на том смешанном левантийском жаргоне, который был в ходу у всех моряков Средиземного моря:

О, – апостолу Петру

О, – молитесь поутру,

О, – чтоб, нашим вняв мольбам,

О, – был он заступой нам,

О, – по всем морям плывущим,

О, – пред богом всемогущим.

Каждый раз вес подхватывали «О, о, о!», разом дергали канат и тащили больного по полу.

Вот он уже оказался за дверью, несколько раз больно стукнувшись по пути о скамейки и койки матросского помещения. Когда его волокли по шкафуту, под открытым небом, он почувствовал себя лучше от прохладного ночного воздуха. Нога у него болела так, как будто ее отрывали от тела. Головой он ударялся о свернутые канаты и все время вытягивал вперед руки, чтоб не расшибить лоб о лафеты легких пушек, стоявших у бортов судна.