В поисках Великого хана

Он смотрел на золото теми же глазами, что древние: оно было для него сыном солнца, зачатым в недрах земли, плодом хтонической магии,[90] носителем неотвратимых сил и влияний.

В ту эпоху к золоту относились с еще большим благоговением, чем теперь. Наличность его на земле значительно возросла уже в новейшее время, после открытия богатейших месторождений в Калифорнии, Трансваале, Австралии и на. Аляске. Древность знала его в ничтожном количестве, да и в средние века его было в общем немногим больше.

Колон – последний прославленный деятель средних веков, родной брат астрологов и алхимиков. Через новые моря и новые земли пронес он в себе такое же неукротимое воображение и такой же поэтический жар, какими были наделены поколения неутомимых искателей, сжигавших себя и старившихся во цвете лет возле горнов, где кипели реторты с таинственными составами, из которых они надеялись выделить полученное химическим путем золото. Эти мечтатели обожали его, ибо оно было символом величайшей победы, ибо в нем была потенциально заключена безграничная власть, господство над всем родом людским, притом такое, какого никогда еще не удавалось достигнуть ни одному величайшему завоевателю на протяжении всей истории.

Человеку, который смог бы сделаться царем золота, сколь бы низкого рода он ни был, предназначено было стать в конце концов повелителем всей земли.

Сотканный из противоречий, Колон, ощущавший в себе два разных мира – тот, что впоследствии был назван средневековьем, и другой, в эти годы переживавший свое младенчество; человек, сочетавший в себе мечтательность и энергию, как те монахи-отшельники, которые, увлекая людей пламенным словом, становились во главе крестовых походов с огромным числом участников, и, вместе с тем, купец, жадный до легкой наживы, какими были купцы Возрождения, проникался мистическим чувством, становился одержимым фанатиком при одной только мысли о том, что где-то совсем близко таятся сокровища столь гке великие, как, может быть, лишь сокровища царя Соломона.

Колона повергало в священный трепет сознание близости еще скрывающегося от его взоров желтого бога, владыки мира, сына солнца и земли.

Глава IV

О том, что случилось рождественской ночью 1492 года, и об ужасных последствиях этого.

Флагманский корабль и каравелла, нигде не задерживаясь, продолжали плыть, к великому удовольствию Фернандо Куэваса, которого день ото дня все больше и больше захватывала эта полная непрерывных открытий бродячая жизнь; то они останавливались в настолько обширных бухтах, что адмирал называл их морями, то бросали якорь вдали от берега, опасаясь подводных камней.

Не меньше нравилось ему также каждую неделю видеть все новые толпы нагих людей, предлагавших огромные кипы хлопка, или попугаев, или вынутые из ноздрей и ушей тонкие золотые пластинки в обмен на всякие пустячки, которые им давали небесные существа, пожаловавшие сюда вместе со своими плавучими рощами. Его юношескую любознательность привлекали к себе и тайны на редкость прозрачного моря, населенного золотыми и разноцветными искрами, вспыхивавшими пред ним, когда он вместе с матросами своего кубрика занимался рыбною ловлей.

Единственное, что огорчало Фернандо в этом плавании с его поразительными, бесконечно сменяющимися видами побережья, это то, что счастливый день, проведенный им во время пребывания эскадры в той бухте на Кубе, где три судна подвергались ремонту, больше не повторялся. Ни на одной из стоянок адмиральскою корабля близ этого нового острова Эспаньола он не мог высадиться на сушу вместе с Лусеро. Паж адмирала почти всегда оставался на борту корабля, а в тех редких случаях, когда он все же спускался в лодку, он сопровождал своего господина в его коротких экскурсиях вверх по рекам. Что до Фернандо, то и он всегда съезжал на берег вместе с Хилем Пересом и другими матросами, чтобы заняться меной с туземцами или собиранием тех или иных сведений.

На самом корабле молодые люди видели друг друга лишь издали. После той ночи, когда их застиг Перо Гутьеррес, Лусеро уговорила Фернандо прекратить посещения кормовой башни. Она умолчала о своих новых заботах, боясь рассказать о них Куэвасу, и без того ожидавшему удобного случая, чтобы отомстить бывшему королевскому буфетчику.

Что же касается Перо Гутьерреса, то в течение последней недели океанского плавания, еще до открытия острова Гуанаани, он довольствовался тем, что с загадочным видом посматривал на Лусеро и тщетно пытался остаться с нею наедине; теперь, однако, он стал проявлять угрожающую настойчивость.

Однажды вечером, когда дон Кристобаль находился на берегу, Гутьеррес признался Лусеро в том, что он видел ее и Куэваса совершенно нагими, словно они были райской четой, под раскидистыми ветвями исполинского дерева. Тайна Лусеро для этого человека перестала бытьтайною. Зная теперь ее истинный пол, распалённый этим открытием, он вознамерился использовать его в своих целях и стал преследовать бедную девушку непрерывными домогательствами.

Наконец-то он понял, откуда исходило то таинственное влечение, которое он давно уже ощущал к пажу адмирала, и которое поначалу проявлялось в таких уродливых формах, в грубых словах и неприкрытой враждебности. Это было извращенное выражение неосознанного чувства любви. И в тот вечер, когда он говорил обо всем этом, он захотел, пока адмирал еще не успел вернуться с Эспаньолы, куда он высадился тогда впервые, осуществить своя желания, поскольку в кормовой башне, кроме них, не было ни души и все благоприятствовало Гутьерресу.

Лусеро пришлось вырываться из цепких рук, пытавшихся овладеть ею; она осыпала пощечинами и царапала позеленевшее от волнения лицо этого человека, тянувшегося к ней своим похотливым ртом с черными и гнилыми зубами, чтобы прильнуть к ее губам в неистовом поцелуе. Поцарапав Гутьерреса возле глаза и причинив ему сильную боль, Лусеро воспользовалась этим моментом, чтобы вырваться из его объятий и убежать на верхнюю площадку кормовой башни, туда, где был сигнальный фонарь и стояло деревянное кресло, в котором располагались во время плавания адмирал или штурман.

– Я отомщу тебе, – пригрозил Гутьеррес. – Я обо всем расскажу дону Кристобалю.

Но Лусеро с женской проницательностью предвидела, что он будет хранить молчание. В самом деле, посвяти он адмирала в истинное положение дел, Колон, неуклонно заботившийся о поддержании на борту дисциплины и постоянно увещевавший матросов воздерживаться от общения с индианками, узнав, что Лусеро – девушка, не задумываясь сочтет за благо упрятать ее на время плавания куда-нибудь подальше, и тогда бывшему буфетчику раз-навсегда придется распрощаться со своими надеждами. Конечно, он должен был волей-неволей охранять ее тайну; его побуждали к этому чисто эгоистические соображения, надежда когда-нибудь сплести новую паутину, чтобы заманить в нее несчастную жертву и удовлетворить свою страсть. С этого дня для юной девушки началась жизнь, полная вечного страха, ибо она ежечасно видела около себя адмиральского друга, поскольку они жили на корабле бок о бок, и каждое его приближение заставляло ее настораживаться, чтобы быть готовой к отпору.

Отныне по ночам она спала совершенно одетая у дверей в адмиральскую спальню; сон ее был беспокоен и чуток, и при малейшем шорохе в соседних каютах она немедленно просыпалась. И словно о сказочном счастье, которому не суждено было повториться – по крайней мере, до конца плавания, вспоминала она о тех часах первобытного существования на лоне природы, которые были проведены ею и Фернандо на берегу моря, обволакивавшего их тела бесконечно сладостной, материнскою лаской, н тени лесного гиганта, казавшегося человеческим существом, добрым и благожелательным пнищ пиком в образе дерева. И эти воспоминания в ее нынешнем положении, среди терзавших ее тревог и забот, казались ей еще более чарующими и сладостными.