В полярной ночи

— Ладно, допустим, в этом я неправ, — сказал Седюк. — Но новый метод от этого не становится ни легче, ни яснее.

— Вы говорите чепуху! — снова закричал Киреев. — Все это вздор, потому что вы правы — нужно использовать конвертерные газы, и, отвергая это, вы неправы.

— Вздор… Правы… Неправы!.. — досадливо проговорил Седюк. — Ей-богу, голова трещит от этой неразберихи. Остыньте немного, тогда поговорим. А сейчас я пойду к Кольцовой, — помнится, она кое-что смыслит в серной кислоте.

Но Киреев не отставая провожал Седюка до самой химической лаборатории и все убеждал его браться без страха за новое дело.

9

Седюк вошел к Варе, когда она, кончив смену, надевала пальто.

— Вы меня проводите, Михаил Тарасович? — спросила она.

— Непременно провожу, Варя. Но сейчас снимите пальто, у меня к вам дело — и длинное. Скажите, вы имеете какое-нибудь отношение к серной кислоте?

Она ответила, что отношение к кислоте у нее самое прямое — дипломный проект она защитила по камерному производству кислоты, первый завод, на котором ей пришлось работать, тоже был сернокислотный. А зачем ему знать это?

— Я ничего не слыхала о таком методе, — сказала она, выслушав Седюка. — На тех заводах, где мне пришлось бывать, он не применялся.

— Не удивительно! — рассмеялся Седюк. — Зачем в обычных условиях перерабатывать сложные по составу и сильно запыленные газы, когда есть чистая кусковая сера и железосернистые руды? Вся суть в том, что мы в глухом Заполярье, отрезаны от всей страны. Приходится мудрить.

Варя с сочувствием слушала его. Она понимала его тайный страх, хотя он в страхе не признавался. Теперь, после того как он настоял на своем, ему нельзя было ни отступать, ни колебаться. Он должен быть твердо убежден в своей правоте, а убежденности этой не было. Помолчав, она спросила:

— А чем я могу вам помочь?

— Очень многим, Варя. Вы примете участие в исследованиях и проектировании, будете монтировать промышленную установку. Как вы отнесетесь к тому, что я порекомендую вас в главные инженеры сернокислотного цеха? Не пугайтесь, не боги чертежи выпускают. Мы все поможем вам.

Они вышли к семи часам. Сторож запер за ними дверь, в цехе оставался один Киреев. Недавно промчалась пурга, и снег, отполированный ветром, сухо скрипел под нотами. Седюк повернул от широкой автомобильной дороги на тропинку. Варя остановила его:

— Михаил Тарасович, в лесу снежные нанеси. Но он не хотел идти по автомобильной дороге.

— Пойдемте, Варя. Мне надоели вечные фонари на столбах. А снег здесь твердый, как камень — не провалимся.

Он взял ее под руку и увлек с собой. Дорога с каждым шагом становилась хуже, узкая стежечка, проложенная в снегу, скоро потерялась в темноте. Седюк оставил Варю и пошел вперед, прокладывая новую тропку.

Вокруг них темнела и поднималась ввысь огромная праздничная ночь. Было совсем тепло, не более двадцати градусов мороза. Тучи разорвались и ушли, над лесом висели неяркие, похожие на льдинки звезды. Их затмевало неистовое, метавшееся по небу сияние. Оно начиналось в полной тьме, горизонт вдруг вспыхивал желто-зеленым пламенем, из этого пламени вырывались бурно расширяющиеся языки, с запада на восток мчались огромные сияющие реки. Реки сияния кружились, заворачивались в кольца и раскидывали сверкающую всеми цветами бахрому — она расширялась, превращалась в копья и стрелы и опадала. Небо роняло эти сияющие копья и стрелы, как дерево на осеннем холодном ветру роняет свои листья.

— Интересно, сколько люксов дают все эти беспорядочные танцы электронов в ионосфере? — шутливо спросил Седюк.

Но Варе не по душе был такой трезвый разговор. Совершавшееся в небе сумрачное пышное торжество вызывало в ней совсем иные чувства. Она сказала тихо:

— А мне кажется, небо страдает и корчится от мук. Эти языки пламени и копья — безмолвные крики, вырывающиеся наружу.

— Слишком много поэзии, — рассмеялся Седюк. Он снова взял Варю под руку. — Пойдемте, Варя. Эта небесная кинокартина, конечно, великолепна, но зал не отапливается, и долго стоять на одном месте не рекомендуется.

Все же он был взволнован и покорен развернувшейся над ними великолепной картиной, и она это чувствовала. Седюк крепко прижимал к себе ее руку, и теперь это было совсем иное пожатие, чем обычно, когда они возвращались домой и он поддерживал ее. Он шел медленно, словно для того, чтобы не прогнать быстрым шагом ощущение близости и теплоты, возникшее между ними. Снег завалил низкорослые деревья по самую макушку, на твердых его сугробах и пластах кое-где торчали, словно иглы, вершинки лиственниц. Потом, когда они выбрались из долинки погребенного под глухими завалами ручья, снега стало меньше, а деревьев больше, и деревья стали вытягиваться в рост человека. Седюк и Варя молча и неторопливо пробирались между лиственницами, карабкались на сугробы и холмы, и это их долгое взволнованное молчание в сияющей темноте праздничной ночи казалось им важным, до предела наполненным захватывающе интересным разговором.

На вершине холма, где они когда-то открыли заросли цветущего кипрея, Седюк остановился передохнуть. Он всматривался в непроницаемое пространство, но ничего не было видно, кроме редких лиственниц, неясно встающих вблизи, и неистового сияния, пляшущего в небе. Варя положила руку ему на плечо. Он повернул к ней лицо, она догадывалась, что он улыбается: ему было приятно прикосновение ее руки. И тогда внезапно для самой себя она спросила, чувствуя, что, сейчас можно и даже необходимо об этом говорить, и замирая от собственной смелости:

— Михаил Тарасович, скажите… Мне говорили… я знаю… Где ваша жена?

Она не знала, какой непрерывно ноющей и скрываемой ото всех раны коснулась. А он удивился тому, что ее вопрос не рассердил его. Еще совсем недавно Сильченко спросил его о том же, и он готов был наговорить Сильченко дерзостей, лишь бы не отвечать. А сейчас этот проклятый, мучительный вопрос казался ему естественным и неизбежным, казалось даже странным, что Варя до сих пор никогда не спрашивала об этом. Он видел ее лицо, светящееся в сумраке, вглядывался в ее большие, ставшие теперь темными глаза. Он вдруг понял, что ни разу в жизни у него не было такого хорошего и близкого друга, как эта недавно ему встретившаяся, мало еще знакомая девушка. И то, что надо было настойчиво защищать от пытливой проницательности Сильченко, можно, даже непременно нужно было ей рассказать — все рассказать, ничего не скрывая, ничего не прикрашивая. Все же он помедлил с ответом — не хватало слов.

— Не знаю, Варя… Может быть, просто покинула меня. Может быть, умерла. Она пропала, Варя!

— Не понимаю.

Он горько засмеялся и заговорил весело, своим обычным насмешливым тоном:

— А что тут непонятного? Обычная история: муж — здесь, жена — там. Многие семьи у нас стянуты такими некрепкими обручами, толкни — и все разваливается. — Он умолк, потом продолжал уже серьезно — А факты, Варя, таковы: она осталась по ту сторону фронта. Соседи эвакуировались, а она осталась. Последнее письмо было из Ростова. Она писала, что не знает, где я, и спрашивала, что ей нужно сейчас делать. Я дал ей телеграмму — немедленно уезжать, она не ответила. Я потом разыскал соседей — они сообщили, что Мария в день их отъезда даже не готовилась к эвакуации. Даже не готовилась, вы это понимаете?

— Может быть, она не верила, что наши войска сдадут город? — спросила Варя.

— Оставьте, Варя! Дело не в этом.

— Так в чем же, Михаил Тарасович?

Он молчал, заново вспоминая и обдумывая то, что постоянно мучило и угнетало его. Варя тоже молчала, не мешая ему думать. Она знала, что он заговорит. И он заговорил — быстро, неудержимо, выкладывая и факты, и сомнения, и муки, и бешенство, терзавшие его. Пусть Варя знает все. Мария — красивая женщина, очень красивая, в этом, может быть, истинная причина всех ее несчастий. Отец ее был знаменитый актер, мать — взбалмошная, капризная женщина. Марию с детства безмерно баловали, она привыкла к тому, что все создано только для того, чтобы ее ублажать. Когда она подросла, за ней наперебой ухаживали. Ома всегда была, бесконечно уверена в действии своей красоты на людей, уверена, что никто не причинит ей зла, все могут только бороться за право ей угождать. И, собственно, ее ничего искренне не интересовало, кроме вот этого — чтобы вокруг нее вертелись и угождали ей. Он должен прямо сказать: жизнь их была неудачной. Он окончил институт, его послали в провинцию — она отказалась ехать с ним. Дело чуть не дошло до разрыва. Перед самой войной произошла вторая ссора. Он предложил развод, она в раздражении согласилась, потом искала примирения. Война, как ни странно, снова сблизила их: было не до своих мелких горестей, когда такое огромное горе обрушилось на всю страну. Мария в это время была очень одинока: мать у нее умерла, отец погиб в октябре сорок первого года в ополчении, она страдала и металась — она очень любила отца. Он, Седюк, приехал по делу в Москву и повез ее к себе на Кавказ, но оставил в Ростове у знакомых. Это была, конечно, большая ошибка, нужно было везти ее дальше. Она прихворнула, он не хотел, чтобы она блуждала с ним по прифронтовым дорогам. Перед его отъездом у них был нехороший разговор. Она прямо сказала, что не верит в зверства немцев, все это вздор, газетные выдумки, на свете не может быть людей, совершающих то, что приписывают немцам. Он часто вспоминал этот разговор, она говорила с глубоким убеждением, такова она — человек, не видевший зла от людей, не верящий, что зло обрушится на нее. И вот создается положение: муж где-то пропал, все кругом страшно перепуталось, нужно быть решительной, терпеливой, настойчивой — всего этого ей как раз не хватает. И притом она воображает, что фашисты такие же люди, как все, и никаких зверств не будет. Она сама, сознательно, могла остаться, понимаете. Варя? Из недоверия к нашим газетам, от убежденности, что ей везде будет хорошо, от эгоизма красивой женщины, которой наплевать на всеобщее горе… Когда он думает об этом, он ненавидит ее. В эти минуты он жалеет, что перед войной не настоял на своем, не развелся, он имел бы право не вспоминать о ней, выбросить ее из своей жизни, как ошибку. А потом он вспоминает о другом. Что с ней? Где она? Конечно, она виновата, но, может быть, ее нынешняя горестная жизнь искупила ее вину. Когда он так думает о ней, ему кажется, что еще никогда она не была ему ближе и дороже, И он готов ей все простить за ее теперешние страдания… Впрочем, все это очень сложно и запутанно, он сам еще во всем этом как следует не разобрался, говорить об этом трудно. Он замолчал. Варя взяла его под руку: