В прорыв идут штрафные батальоны

— На Северном полюсе фронта нет. Нам где-нибудь поближе место найдут.

— А поточнее в штабе ничего не слышно? Куда едем: на север или на юг?

— Забыл комбат меня известить.

— Хорошо бы на юг. Под Сталинградом намерзся, как бы опять в снега не угодить.

— Губа не дура. Я бы тоже не прочь повоевать где-нибудь у Черного моря. Только вряд ли. Стрижка у нас с тобой не та.

* * *

Глухо за плотно притворенной дверью. Люди и звуки с пристанционных путей переместились под крыши вагонов. На опустевшем полустанке остались лишь следы хозяйственной толчеи: снег, истоптанный сотнями сапог, многочисленные тропки, дорожки по всему прилегающему пространству, перечеркнутые колеями от автомобильных колес.

Погрузку и размещение людей закончили еще засветло, больше двух часов назад. Приготовясь к отправке, ждали гудка паровоза. Но состав продолжал стоять недвижимо. Видимо, управились с погрузочными работами много раньше отведенного срока.

В битком набитом вагоне — как в перенаселенном лагерном бараке в вечерний час перед сном. Большая его часть тонет во мраке. Слабенький мерцательный огонек «бензинки» в центре до торцевых стен не достает. Воздух от скопища тел и мокрой подсыхающей одежды и обуви постепенно теплеет и сгущается, насыщаясь запахами пота и портяночной вони. В этот час в бараках заключенные, разойдясь по нарам, живут обособленной жизнью, каждый при своих мыслях. Кто-то подремывает, кто-то предается воспоминаниям, перешептывается с соседом.

Лежа между Махтуровым и похрапывающим Маштаковым на поперечных нарах у двери, противоположной входной, Павел прислушивается к голосу, ведущему рассказ о собаке Баскервилей. Голос принадлежит старшему лейтенанту Терехину, человеку с университетским образованием и, как выясняется, страстному книгочею. У него пятьдесят восьмая статья. Это Павел знает из материалов личного дела. В батальон Терехин поступил с последним пополнением, и познакомиться с ним лично Павел не успел.

Вообще слушание и пересказ литературных произведений и всевозможных выдуманных и невыдуманных жизненных историй — распространенное и почитаемое времяпрепровождение солдат перед отбоем. И в бараках на зоне, и в солдатских землянках на переформировке любят они наравне с травлей анекдотов слушать подобные пересказы. Всегда находятся люди, по воровской терминологии, толкатели романов, кто владеет искусством художественного пересказа.

Терехин — рассказчик из лучших, слово у него именно художественное.

— Не пойму я что-то, Паш, — повернувшись к Колычеву, шепотом произносит Махтуров, как бы приглашая друга к разговору. Мыслями он, оказывается, там же, где и Павел. — Терехин — антисоветчик, контра. А человек — наш. Ну не чувствую я в нем врага, хоть убей. Неужели так маскируется?

— Я знаком с его личным делом. У него точно пятьдесят восьмая статья.

— По его словам — за язык дали. Когда его роту под высотой положили, сказал, что немцы воюют не числом, а умением. А мы — дуроломы.

— Тише ты! — поморщился Павел и боязливо огляделся кругом: не слышит ли кто.

Он сейчас не хотел, чтобы их слышал даже Маштаков.

— Со мной в камере подполковник Козырев сидел. Он и в гражданскую воевал, и орденом награжденный. Мне, говорил, следователи шпионаж в пользу Японии вменили, а я японцев только на фотографиях и видел. Матерью клялся и письма каждую неделю Калинину писал с просьбой на фронт отправить. Я под досрочное попал, а он так в камере и остался. Тогда еще пятьдесят восьмую не брали в штрафбат. А ему верил.

— А взять наших колхозников, Лабутина с Уколовым? Неграмотные, двух слов связать не могут, а у них — вредительство и антисоветская пропаганда. Лапотники ведь деревенские.

— Пока сталкиваться не приходилось, я врагов народа типа Островнова представлял. Хитрые, скрытные и коварные. А эти — святая простота. Если ляпнут чего, так по темноте своей, а не по умыслу.

— Они и хитрить-то не умеют. А что касается службы и дружбы — так хоть в пример другим ставь. Не видят следователи, что ли, кого судят? Следователи, конечно, тоже люди, могут ошибаться. Но не слишком ли много ошибок?

Долгий паровозный гудок встряхивает ночную тишину. Состав, дрогнув буферами, трогается с места.

— Здоров взводный дрыхнуть. Даже ухом не повел, — косясь на Маштакова, говорит Махтуров, подводя черту под разговором, происходившим до паровозного гудка.

— Заснул в Курской области, а проснется уж неизвестно где.

Махтуров ошибся. Протащившись несколько километров до следующего полустанка, состав снова стал и простоял там до следующего утра.

* * *

Утром Колычева разбудили чьи-то громкие переговаривающиеся голоса. Вскинувшись на нарах, он обнаружил с досадой, что дверь отворена и в проеме толпится группа штрафников, среди которых оба взводных, и Махтуров. Его проняло стыдом. Как могло такое с ним произойти, что он проспал намеченный на шесть часов подъем?

Правда, сон у него получился беспокойным и рваным. Поначалу он вообще долго не мог заснуть, все ждал, когда двинется состав. Потом на короткое время проваливался в смутное беспокойное забытье и вдруг снова просыпался, вздрагивая от внутреннего настороженного напряжения. Но состав стоял. Перед глазами, сидя на чурбаке перед печуркой, клевал носом дежурный.

Проснувшись в очередной, пятый или шестой раз, в начале шестого, он наконец успокоился и прикорнул, казалось, всего на несколько минут. Оказалось — на час.

— Эй, мужики! — раздается из-под нар чей-то недовольный, сиплый спросонья голос. — Закрывай воротину, тянет понизу-то. Чего повылупились — или баб увидели, холод пускаете?

— Отсюда, Толян, собаки, похоже, все сбежали, не то что бабы. Да и вагон проветрить надо. Тебе холодно, а наверху вонища, не продыхнуть.

— О, и конвойщики тут как тут. Опять на губу собирают. С каждого вагона, глянь, выдергивают.

Выглянув наружу, Павел увидел в голове эшелона командира караульного взвода, а по совместительству начальника батальонной гауптвахты лейтенанта Ваняшкина. Ваняшкин с листком бумаги в руках продвигался от вагона к вагону, а следом под дулами автоматов, в шинелях внакидку, шла группа штрафников — сборная спецкоманда.

Вспомнился Аркадак. Та же история. Только оцепление с пулеметами выставлять нет необходимости. Кругом голое, безлюдное пространство, ни деревца, ни жилого строения. Бежать некуда. Хотя — как сказать.

Отдав распоряжение командирам взводов провести организованный утренний туалет, Павел спрыгнул на землю и потрусил к штабному вагону.

«Без ЧП, похоже, не обошлось», — подумал он, ставя ногу на подножку и слыша повышенный, распекающий кого-то голос комбата.

Перед майором тянулись по стойке «смирно» командир пятой роты Кужахметов и командир взвода охраны Сачков.

— Куда смотрели ваши командиры взводов и вы сами в том числе, товарищ старший лейтенант? Как могли солдаты отлучиться из вагона, захватив свои вещи, и чтобы никто этого не заметил? Как, я вас спрашиваю, если был приказ в шинелях никого не выпускать. Можете вы мне это объяснить?

Кужахметов, красный, с взмокшим лбом, слабо оправдывается.

— Товарищ майор, шинели и вещи им в окно выкинули. Через дверь никто уйти не мог — это исключено. Я вам клянусь… Я сам у двери сплю…

— Что спите — я вам охотно верю, командир роты. И, похоже, крепко. Если бы не спали, то и ЧП не произошло бы. Вот за сон и ответите, товарищ старший лейтенант. А теперь идите. Как бы, пока вы здесь прохлаждаетесь, вся ваша рота в бега не ударилась, — и, надвинувшись на Сачкова, повышает голос: — Ну, а вы, товарищ капитан, что скажете? Какие вы оправдания представите? Это как же охрана эшелона несет службу, если не замечает дезертиров и не поднимает тревоги? Я что-то не слышал ночью ни выстрелов, ни тревоги. А дезертиры ушли. По земле, заметьте, капитан, мимо ваших постов, а не по воздуху. Вы ночью посты проверяли?