В прорыв идут штрафные батальоны

— Если думаете, что нальем штрафную, так это зря, — предупредил Трухнин, вторя Заброде. — Дохлый номер.

Исходя из соображений наибольшего благоприятствования, Павел решительно прошел к столу, намереваясь занять место между Корниенко и Упитом, обезопасив тем самым фланги, и, невзирая на сопротивление заупрямившегося Трухнина — «По ранжиру, Тимофей, по ранжиру!» — втиснулся и сел между соседями.

Между тем тамада металлическим звяком ложки о бок кружки уже призывал к тишине.

— Товарищи офицеры, прошу внимания. Первое слово предоставляется хозяину торжества капитану Корниенко и, надеюсь, будущему генералу.

Федор, смущаясь, поднялся со своего места. Снизу Павел видел, как мелко подрагивает его матовый, чисто выбритый подбородок. И острота волнения передается ему.

— Красивые тосты я, товарищи, говорить не умею. Предлагаю выпить за то, чтобы следующая годовщина стала и годовщиной нашей победы над врагом. Чтобы сорок четвертый год принес нам долгожданный мир и все мы до него дожили. За нее, за победу, и выпьем.

— В точку, капитан!

— За победу!

— За победу!

Выпили дружно, потянулись к закускам.

— Жаль, приемника нет, Москву бы сейчас послушать. Как часы на Красной площади бьют, — вздохнул москвич Наташкин. — Давно не слышал.

— Москву послушать не мешало бы, — согласился Трухнин и добавил в продолжение каких-то своих мыслей: — Есть же люди, кто войну только в кино видит.

— Не завидуй, капитан, в тылу сейчас не сытней, чем у нас в штрафном… — возразил Заброда, вновь поднимаясь над столом. — Ближе к делу, мужики. Среди нас есть недавно награжденные орденами. Ордена не обмыты. Непорядок. Предлагаю обмыть. — Заброда выставил на середину стола свою кружку: — Товарищи офицеры, прошу!

Корниенко, Трухнин, Наташкин и Харин свернули с гимнастерок новенькие, тускло отблескивающие рубиновой эмалью и позолотой ордена, сложили в кружку. Заброда наполнил ее до краев водкой.

— Ну, чтобы не заржавели и не последними были! — Степан пустил кружку по кругу, начав с Корниенко.

Боевые награды, кроме Колычева, имелись у всех присутствовавших. У Заброды — медаль «За отвагу» и Красная Звезда, у Кужахметова, сидевшего по левую руку Заброды и голоса которого Павел еще не слышал, — орден Отечественной войны. В который уже раз Павел почувствовал себя обойденным. Свой орден Красного Знамени Колычев получил еще в декабре сорок первого за отличие в боях по освобождению Тихвина. Его рота первой ворвалась в город, первой достигла центра. Тогда, в сорок первом, это были первые награды в полку, и всех награжденных знали наперечет.

На короткое время, пока обладатели «освященных» орденов прикрепляли их на место, разговор за столом смолк Потянуло дымком раскуриваемых папирос и сигарет.

— Давай, Сачков, сыграй что-нибудь наше, фронтовое, чтоб душа из тебя вон, — предложил Заброда и, не дожидаясь, запел:

Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.

Сачков, запрокинувшись навзничь, достает из-за спины с кровати аккордеон, берет пробный аккорд. У него музыкальный слух, он самоучка, но с инструментом они взаимны. С первых щемящих аккордов горло перехватывает спазм.

Живой тоскующий голос фронтовика дает выход всколыхнутому и поднятому из глубин далекого пережитого неугасимому сердечному теплу, необыкновенной проникновенности чувствам, устремленным от сердца к сердцу, разлученным войной. Сколько их, миллионов этих потерянных, страдающих от неразделенности сердец, сейчас направлены навстречу друг другу, сколько болит и томится в призрачной надежде на отдаленное счастье, сколько обмирает от приступов страха, что этого так никогда и не произойдет.

Тем временем Сачков, погрустив темной ночью на проводах бойца, внезапно ожесточась, сомкнул мехи аккордеона, сдвинул его под левую руку. Свободной правой выцепил со стола недопитую ближнюю бутылку и, ткнув ее горлышком вниз, судорожно вздергивая, выплеснул остатки в кружку, толчками и всплесками вгоняя их в дно. Поболтав жидкость, разгоняя ее вкруговую вращением против часовой стрелки, опрокинул в широкое недрогнувшее горло, слил внутрь, как в пустоту, ни разу не глотнув и не двинув кадыком. Будто дождевая струя по водостоку упала вниз.

Заброда только косится на него сбоку без всякого выражения. Не удивляется и не останавливает, видно, что-то про него знает. Предлагает тост за фронтовую дружбу.

Выпито и накурено уже порядочно. Лица разгорячены и возбуждены. Табачный дым извивистым пластом качается под потолком. Разговор становится громче. Уже никто никого не слушает, говорят наперебой. Павел прислушивается к спору, разгоравшемуся между Трухниным и разговорившимся молчальником Кужахметовым.

— Ты как должен поступать, если все в атаку, а они по щелям? — наседает капитан на старшего лейтенанта. — Сколько мы людей зря положили, когда эти твари по траншее расползлись и барахлом мешки набивать стали?! Свободно можно было на плечах у фашистов во вторую линию ворваться почти без потерь.

— Мое дело донесение командованию написать, а как наказывать — на то трибунал есть.

— Трибунал?! Трибунал далеко, а вторая траншея близко. Если б с ходу взяли — сколько бы нормальных мужиков живыми остались. А так — полегли ни за понюх табаку. Кого, скажи, мне жалеть? Кто виноват, что они полегли? И я, как командир роты, в том числе. Пристрели нескольких мерзавцев, и атака, глядишь, не захлебнулась бы…

— Некогда в бою о донесениях думать. В бою мы — трибунал, — вставил Харин. — Правильно Тимофей говорит. Если жалеть. — лишней кровью умываться.

— Ну и стреляйте, а я не буду.

— Свои же. Как стрелять? — теряется Заброда.

— Свои?! — вскидывается Трухнин. — Вот пойдешь с ними в атаку — узнаешь, какие это свои. Витьку Стерина точно они угробили. Очередь хоть и шмайсеровская, но в чьих руках тот «шмайсер» был? От немецких окопов до него метров четыреста было, а его насквозь прошило. Как будто с нескольких шагов в него стреляли.

— Вон у Колычева — молодец взводный. В отличие от нас ему точно трибунал светил, а он не побоялся. Раз-два — и в дамках. И фамилия у него какая-то громкая, а, Колычев?

— Грохотов.

— Во-о! Настоящий громила. Ему под трибунал опять идти, а он не жмется, мочит порчу.

— Какой трибунал?! Черта с два! Батя таких мужиков не сдает. Поманежил, поманежил, и спустил дело на тормозах. Где сейчас тот Грохотов?

— Там же, взводом командует.

— Во-о! Колычеву тоже небось голову снять обещал?

— Обещал.

— Ну и что? Снял? Черта с два! Балтус у нас мастер спектакли на публике разыгрывать. Еще, глядишь, и к ордену представит. А что? Тишина в ротах-то, дисциплина…

— Все равно своих стрелять не буду, — упирается Кужахметов.

— Значит, чистеньким хочешь остаться? — поднял голову насторожившийся Сачков. — А с кем приказ выполнять будешь, если они поймут, что в угодники к ним записался?

— Ты за мою роту не переживай. Не хуже других она.

— Да ладно вам, мужики, чего вы сцепились? Праздник все же… — попробовал унять разыгравшиеся страсти Наташкин, сам остававшийся безучастным. Но поздно.

Сачков плеснул себе еще водки.

— Слушайте, вы, соплесосы штрафные. Вас зачем командирами рот поставили? Законы исполнять. С врагами народа у нас может быть только один разговор — пуля. Одним или десятком меньше станет — какая разница. Мы их всех уничтожать должны.