В прорыв идут штрафные батальоны

— Да это перегиб! Не все же трусы и враги народа поголовно. Ерунда какая-то… — осторожно возразил Заброда и, наклоняясь к уху Кужахметова, добавляет еще что-то, чего Колычев не слышит.

Сачков тяжело задышал.

— Вы кого жалеть собрались? У вас кто в ротах? Предатели и изменники Родины. Отступали бы мы до Москвы, если бы не измена на каждом шагу?! Куда только не пролезли гады: и в партию, и в армию, и даже к нам, в органы, в саму ЧК! Дожалелись!… Теперь они в спину нам стреляют, вместе с немцами против воюют. Надо было с корнем змеиные жала выдирать, в распыл всех…

Переводя дыхание, Сачков вновь перебрал взглядом поочередно лица участников застолья, определяя по их выражению произведенное впечатление. В глазах колебалась тупая бессильная злоба и решимость расправиться с любым, кто пойдет против.

Как всегда в такие моменты, когда речь заходила об оскорбительном для него снисхождении к врагам народа, он тихо зверел, заходясь слепой безудержной яростью и презрением ко всем, кто держался противоположного мнения, кто не видел и не понимал, как видел и понимал он, ошеломляющие размеры предательства и измены, выявившиеся в катастрофическом для нашей армии первоначальном периоде войны.

Сачков знал причину и видел ее в людях, которым изменило классовое чутье, кто вопреки призывам партии к бдительности и указанию товарища Сталина об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму допускал преступную слабость и политические шатания, а значит, потворство врагу, вместо того чтобы по-чекистски безжалостно и непримиримо искоренять и уничтожать заразу, всех этих бывших и перекрасившихся недобитков и пораженцев. Даже органы. Тысячами они изловили и бросили на нары врагов. Но не искоренили. Не до конца. Тысячи еще оставались не обезвреженными, затаились, попрятались. Ведут шпионскую подрывную деятельность, помогая фашистам.

Он, Сачков, когда проникся масштабами открывшегося предательства и измены, только утвердился в своих представлениях о святой ненависти к врагам народа и собственной значимости в деле, которому истово служил. От него для них только одна дорога — в землю.

— …Кирова убили, Горького отравили, самого товарища Сталина уничтожить собирались… А я их — в барак, к уркам. По одному, по двое. Они им быстро нутрянку отшибали. Они у меня как мухи пачками дохли. А вы тут сопли распускаете, об одном трусе спорите — шлепнуть его или нет. — Сачков в прозренческом порыве уставился на Упита. — Ты о Берзине слышал? Тоже латыш. В начальники Дальстроя пролез, выкормыш троцкистский. Или Петерс? Да что они, если Ягоду с Ежовым разоблачили, а они наркомами в системе были. Я на Колыме и с Медведем, и с Фоминым, и с Запорожцем работал, а их тоже всех закончили. Никому верить нельзя. И вам, соплесосы, тоже. Пошли вы все… — Он длинно и замысловато выматерился, поставив увесистую точку на разговоре, и, грузно поднявшись из-за стола, не вспомнив об аккордеоне, направился, нетвердо ступая, к вешалке за шинелью и шапкой. — Тошнит от вас…

Некоторое время после его ухода в блиндаже висело неловкое подавленное молчание.

— Говорил тебе, не надо было его приглашать. Обошлись бы и без музыки, — шевельнувшись, упрекнул Корниенко Трухнин. — Испортил праздник, Дурак!

Настроение было отравлено. Отказавшись от традиционного посошка, предложенного хозяином, гости стали прощаться, потянулись к шапкам и шинелям.

Не сговариваясь, Колычев и Упит вышли наружу одновременно. Некоторое время шли молча. Им казалось, они это чувствовали, что понимают друг друга без слов, что мысли и чувства их схожи и им сейчас необходимо, как отдушина, это общение.

Они и впрямь думали об одном и том же — о недосказанности, которая скрывалась за пьяным выпадом Сачкова против Упита.

— Сачков не зря меня о Берзине спрашивал. Знал я его, и близко, — будто отвечая на невысказанный вопрос Колычева, признался Андрис. — И не верю, что он мог изменить делу революции. Такие, как он, не изменяют. Для них честь дороже жизни.

— А кто такие Медведь, Фомин и Запорожец?

— Это руководители Ленинградского ЧК — тогда, когда убили Кирова. Тоже соратники Дзержинского. Думаю, что за то и поплатились, что троцкистский заговор вовремя раскрыть не смогли. А не потому, что враги народа, как их объявили.

— А самого Сачкова давно знаешь?

— Да нет, в резерве познакомились, вместе назначение в батальон получили. Злобный тип. Я зарекся с ним в компании бывать. Как нажрется, так сразу Колыму вспоминать. Как над людьми издевался. Выкатит зенки и злобствует. Свихнулся на пачках трупов. Только б гноил да расстреливал. Рассказывал, что даже живьем людей в шахту сбрасывал…

— У всех у них, кто в лагерях служил, с психикой не в порядке, что ли? Доценко вон тоже — пес цепной.

— Комбат тоже в лагерях служил, а по нему не скажешь. Человек как человек

— Не с комбатом случайно служил? Уж больно на человека похож

— Нет, я в Пензе при областном управлении служил. Ни в лагерях, ни на Колыме никогда не был, — серьезно ответил Упит.

Прощаясь, Павел задержал его руку в своей. Это был знак признания.

* * *

Вместо запланированного смотра объявлено всеобщее построение.

Батальон выстроен на церковной площади. Роты стоят колоннами по четыре в ряд, без интервалов, П-образным порядком, обращенным к братской могиле, где на временно сооруженных подмостках представлено все командование батальонов. Над солдатским строем вьется парок дыхания.

Под неумолчный вороний гомон комбат зачитывает приговоры военного трибунала: «За вооруженный грабеж и убийство гражданского населения и военнослужащих Сафроненко, Чернюк, Рогов и Колышкин приговариваются к высшей мере социальной защиты, а остальные к десяти годам тюремного заключения. Приговор в отношении Сафроненко, Чернюка, Рогова и Колышкина приведен в исполнение».

Балтус свернул листок и спрятал его в папку. Обвел долгим взглядом солдатский строй, будто выискивал тех, кто затаился и избежал заслуженной кары.

— Штрафники! Формирование и боевая подготовка батальона закончены. С часу на час ожидается приказ командования об отправке батальона на фронт. Я знаю, для большинства из вас это тот решающий день и час, которого с нетерпением ждут те, кто готов честно искупить вину на поле боя. Смыть кровью позорное пятно из своей биографии и снова стать в ряды достойных граждан и защитников нашей великой социалистической родины. И не обязательно кровью, как было раньше. Обращаю на это ваше внимание особо. Мною получено распоряжение командования о представлении к оправданию тех штрафников, кто не будет ранен, но проявит в бою особую отвагу и мужество. Более того, командованию батальона предписано представлять таких штрафников к награждению орденами и медалями. И я воспользуюсь этим правом.

Но я знаю также, что среди вас есть и те, кто пришел в батальон вовсе не за тем, чтобы рассчитаться со своим уголовным прошлым, стать на путь исправления. Это отпетые мерзавцы типа Сафроненко и Рогова, их подручные и приспешники. Они и здесь пытались заниматься грабежами и убийствами, намеревались совершить дезертирство, чтобы уйти от заслуженного наказания.

Таких мало. Но они есть. И для них я специально повторяю: в прифронтовой полосе действуют другие законы. Не только за бандитизм и уголовщину, но за любое нарушение или неисполнение приказа командирам взводов и рот дано право применять оружие и расстреливать виновников на месте. Я повторяю — за любое!