В ритме твоего тела

Британец заторможено моргнул. Уголок бледных губ дрогнул, словно он собирался улыбнуться, чего так и не произошло. Вместо этого блондин опустил взгляд к своему бокалу, слегка покатал вино по его стенкам и сделал глоток.

Прекрасен… Как же он прекрасен!

– Лора, ты счастлива? – вдруг, ни с того ни с сего, спросил Марлоу, глядя на меня из-под светлых и длинных, но почти без завитка, ресниц.

– Ну… – я усмехнулась, стараясь казаться не обременённой сожалениями, – королевой Лос-Анджелеса я так и не стала, зато стала первой леди в рокерском котле.

Музыкант как-то слишком печально улыбнулся.

Меня начала напрягать сложившаяся ситуация. Джеймс копнул непозволительно глубоко в моё прошлое. Кажется, он и сам не был готов к такому погружению. Мы коснулись слишком личных тем, чрезмерно быстро стёрли черту между дежурной вежливостью и абсолютным откровением. Одно дело «начать сначала» и стать просто знакомыми, коллегами в каком-то смысле. И своем другое делиться друг с другом чем-то интимным: воспоминаниями, мечтами, разбитыми надеждами. Это накладывало особый отпечаток, делало нас ближе.

Уровень опасности – оранжевый!

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я встала на ноги и пошла за гитарой. Джеймс ничего не сказал, просто молча смотрел на то, как с характерным щелчком открылся кофр и в моих руках появился акустический Martin.

Вернувшись к камину, я протянула парню гитару, требовательно кивнув.

– И что ты хочешь, чтобы я сыграл? – без лишних пререканий, спросил блондин, принимая сидячее положение, укладывая инструмент на колено.

– Не знаю, что-нибудь, что подчеркнёт трагичность моей жизни, – иронично усмехнулась я.

– Может быть, лучше это?..

Рокер ударил несколько раз по струнам, обозначая гармонию. Я сразу же поняла, что он наигрывал The Offspring «Give It To Me Baby».

– Какая пошлятина…

Марлоу звонко цокнул языком, покачав головой, а затем задумался. Наверное, выбирал песню. Синие глаза с пытливостью обвели комнату взглядом, останавливаясь на гитарном комбике, стоявшем возле ударной установки недалеко от рояля, и на Fender расположившемся там же. Отложив акустичку, британец тут же поднялся на ноги и уверенно направился к электрическому инструменту.

– Для трагичности, нужен звук пожёстче, – на ходу оповестил он.

– Может тебе ещё и микрофон подключить, да нагнать сюда толпу фанаток? – издевательски улыбнулась я, наблюдая за тем, как парень склонился к гитаре, бережно взял её в руки, перебросил ремень через плечо, вставил штекер провода в разъём и включил комбарь.

Выкрутив звук на инструменте, Марлоу прошёлся по аккордам, проверяя строй, затем тряхнул головой, отчего волосы упали ему на лицо, пряча от меня глаза (привычный образ на сцене), и тихо произнёс:

– Я редко пою эту песню на публике, она слишком личная…

Отлично! Я пыталась увести нашу беседу подальше от личного, а в итоге снова вторглась на запретные территории! Но протестовать было поздно, Джеймс начал играть. И когда его голос вплёлся в действительно трагическую гармонию, подчёркивая её словами, я в мгновении ока прикусила язык, восторженно глядя на него, чувствуя, как от каждого пропетого слова у меня сжимается сердце в груди.

«Прошло совсем немного времени

С тех пор, как я в последний раз видел твое лицо.

И я надеюсь, что в смерти

Ты нашёл наилучшее место для себя.

Я до сих пор думаю о твоем детстве

И о будущем, которое ты растратил впустую.

Наверное, ты чувствовал, что тебе здесь не место,

И это преследует меня каждый день.»

Эта была не просто песня, а переплетение музыки, голоса, боли и тягостных сожалений. Описать словами подобное невозможно, только почувствовать. Личное… определённо слишком личное.

Марлоу продолжал петь, и с каждой секундой меня уносило всё дальше от Калифорнии. Я была где-то там и, вместе с тем, слишком глубоко здесь, увязнувшая в собственных драмах и потерях. Хриплые срывы низкого голоса болезненно хлестали душу. Я страдала вместе с исполнителем, проживая его историю. Джеймс превратился в один сплошной комок нервов, в шаровую молнию, которая могла рвануть в любой момент. Теперь он играл не просто с закрытыми глазами, а жмурился изо всех сил, словно ему было физически больно. От надрыва на лбу музыканта постоянно пульсировала вена, её было заметно даже под волосами. Он снова не существовал отдельно от музыки, слов, инструмента, став звуковой волной, единым потоком прекрасного.

Марлоу был сердцем этой песни, он был самой песней…

«И я знаю, что мне становится одиноко

Когда я думаю о твоей улыбке

И о тех моментах, когда, знаю, что

Смог бы помочь или должен был попытаться.

И мне жаль, что я злюсь,

Когда осознаю, что ты потерял,

Ты не одинок»

Ко второму куплету у меня закружилась голова, потому что я напрочь забыла, как дышать. Казалось, будто бы моя собственная душа покинула тело и теперь стояла рядом с британцем, не решаясь к нему прикоснуться, но неистово желая этого.

Рваные аккорды пронзали насквозь вихрем чувств и эмоций. О чём я только думала, когда попросила Джеймса спеть? Что он один из той серой массы музыкантов, которые пишут песни ради толпы? Как же я ошиблась!

«И мне жаль, что я злюсь,

Когда осознаю, что ты потерял,

Но за этот страх, что я создал внутри себя, пришлось дорого заплатить.

Ведь теперь ты дома,

Теперь ты дома…»

Тишина… Всё закончилось. Но еле заметные вибрации всё ещё блуждали по комнате, сталкиваясь с мебелью и стенами, рикошетя от них, возвращаясь ко мне. Я была поражена до глубины сознания и подсознания, до них же очарована и восхищена.

Некоторое время Марлоу стоял неподвижно. Я тоже не шевелилась, просто смотрела на него. Наверное, стоило похвалить исполнение, композицию, текст, но мы оба понимали, что в данный момент слова будут лишними. К тому же, по моим глазам, в которых блестели слёзы, и так всё было понятно. Кому бы Марлоу не посвятил эту песню, он вывернул из себя душу, чтобы написать её. И за этот подвиг я безмерно его уважала. Алан выбрал правильного артиста! Нет, не артиста, музыканта! Настоящего музыканта, человека отмеченного печатью Бога.