В середине дождя
Шрифт:
— С таким удовольствием я сто лет не играла. Не знаешь, почему?
— Догадываюсь.
Она уверенно выиграла эту партию. Затем сказала:
— Давай еще.
Не дожидаясь моего ответа, начала складывать шары в "пирамиду". Сложив, взяла кий:
— Теперь моя очередь разбивать.
В зал зашел парень и, встав на пороге, оглядел меня мутным взглядом. Его волосы доходили до плеч, одет он был в серое пальто и кожаные обтягивающие штаны. На ногах красовались "гриндера". В руке он держал початую бутылку пива.
— А это еще кто? — спросил он девушку, показав на меня бутылкой.
— Мой
— Да-а?
Парень поставил бутылку на стол. Девушка ткнула его кием в бок.
— Ты где шлялся? — спросила она.
Он обнял ее, что-то сказал. Она засмеялась. Я прислонил свой кий к стене, поняв, что второй партии не будет.
— Пока, — сказал я, надевая куртку, девушке.
— Пока-пока, — кивнула она.
Обо мне она уже забыла. Впрочем, я даже не узнал, как ее зовут.
За обедом Сергей и Катя рассказывали мне об экскурсии. "С твоей стороны было свинством проспать ее. Ты разве сюда спать приехал?" — заметил Сергей. Катя намазывала бутерброд и с теплой строгостью во взгляде смотрела на меня. Так смотрят сестры на братьев. А после обеда мы втроем пошли кататься на лыжах.
Мы общались в течение всего отдыха. Катались на санках и лыжах, играли в бильярд, смотрели телевизор, ездили на экскурсии, сидели в номере, обсуждая кино, музыку и политику.
Я понял, чем привлек Сергея с Катей — я был той маленькой деталью, которой так недоставало идеальному механизму, каковым они являлись. Одно мое молчаливое присутствие создавало устойчивую гармонию. Каждый из нас в этом механизме чувствовал себя очень органично.
Как-то мы с Катей сидели в холле. Катя, устроившись на стуле-вертушке, меланхолично перебирала клавиши старого пианино. Я сидел рядом на диване и читал книгу, которую мне дал Сергей. Сам он, как обычно, где-то что-то организовывал.
— Скажи мне, mon ami, ты веришь в вечную любовь? — прервала молчание Катя.
Вопрос прозвучал, как звук клавиши, очередной нотой. Катя продолжала что-то наигрывать, поглядывая на меня. Я задумался.
— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать, что такое любовь, — сказал я.
— А свою девушку ты любишь?
— Честно?
— Честно.
— Не знаю.
— Я так и думала.
Катя сыграла гамму и сказала:
— Я во время сессии читала одну французскую книгу. Называется "Любовь живет три года".
Она замолчала. Замолчало и пианино. Катя повернулась ко мне и сказала:
— То, что любовь с течением времени уходит, я знала и раньше. Что остается? Уважение. Привычка. Чувство родства. Близость. Забота. Да? Но что же еще?
— Разве этого мало?
— Знаешь, что за эти дни я поняла? Что хочу ребенка. Очень хочу. И знаешь, кто мне помог это понять? Ты.
Я молчал. Я ждал, что Катя скажет.
— Ты очень похож на моего младшего брата. Может, в этом все дело?
Она сказала это очень тихо. Никогда не думал, что можно говорить так тихо и в то же время так отчетливо. Я подумал, что Катя может вот-вот заплакать. Я не знал, почему. Думал, что сказать, когда увидел, что Катя улыбается.
— Причем хочу ребенка именно от Сережки. Только от него. Видимо, это и есть то, что остается, или то, что
появляется, когда любовь отживет три года?— Да, конечно. Ты права.
Тот неловкий момент прошел, как будто его и не было. Я глядел на Катину улыбку, она продолжала говорить:
— Наверно, это дико для современной девушки — в 19 лет хотеть ребенка. Я уже знаю, что скажет мне на это папа. "С твоим образованием и талантами нужно карьеру делать!" Он, кстати, на Сережку похож — такой же трудоголик. А я не такая — я хочу работать ради удовольствия, а не ради признания или денег. Не хочу быть эмансипированной, хочу быть обычной. В общем, родилась не в свое время.
— Бывает.
— В следующем году Сережа окончит институт. Тогда же мы хотим пожениться. — Катя тронула клавиши. — Считай мой намек официальным приглашением.
Я все думал о ее младшем брате — но не решался спросить.
О младшем брате Кати мне рассказал Сергей. Это было за два дня до конца смены. Мы сидели вечером в баре, поглощая пиво с фисташками. Катя ушла в видеосалон. За неделю пребывания в пансионате мы перепробовали уже все виды досуга, которые здесь предлагались, — и каждый из них успел порядком надоесть. Бар был единственным местом, в которое можно было прийти, зная, что оно не разочарует.
— Как тебе "Жизнь взаймы"? Прочитал? — спросил меня Сергей.
Он освободил фисташку от скорлупы и отправил орех в рот. Перед нами стояли одна пустая бутылка и две полных. В баре было накурено. Казалось, здесь не проветривали воздух с прошлого года.
— Неплохо.
— И почему все писатели любят тему смерти? Что Хемингуэй, что Ремарк — так и норовят в конце кого-нибудь укокошить.
— Я где-то читал, что любовь и смерть — две самые важные темы в творчестве любого художника.
— Да, я тоже об этом слышал.
Людей в баре становилось меньше — в танцевальном клубе началась дискотека. Сергей, допивая пиво, провожал глазами студентов. После некоторого молчания он сказал:
— Я порой смотрю на ровесников, и меня что-то гложет. Какое-то непонятное чувство. Черт знает что…
Я медленно пил пиво. Казалось, и время текло так же: медленней обычного.
— Мне с ними часто не о чем говорить. Кто сейчас читает Ремарка и, вообще, кто сейчас читает? Мне приходится обсуждать с ними то, что модно и современно, а не то, что интересно самому. — Сергей помолчал. — Просто я привык завоевывать внимание и расположение человека — и никуда от этого не деться. В этом ты, кстати, лучше меня. Если человек тебе неинтересен, ты будешь молчать, а я все равно буду стремиться понравиться собеседнику. И, в конце концов, понравлюсь ему.
Из бара ушла, хлопнув деревянной дверью, очередная компания.
— А еще вот прошлой осенью… — Сергей вертел в руках пустую бутылку. — Осенью, в октябре у девочки из моей группы умер отец. Я, как староста, решил собрать денег. Не думал, что это будет так трудно.
Сергей посмотрел на меня:
— Всем было не то чтобы наплевать. Просто как-то все равно. К девочке той относились и относятся нормально. Но деньги сдавать не торопились. Некоторые попросту — не хотели. Я ничего не понимал. Ты никогда не испытывал стыд за других?