В середине дождя

— Какой из пороков самый страшный? — спросила она меня позже.

Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.

— Не знаю, — сказал я. — Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.

— А для меня страшней всего — садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.

В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.

— Почему ты решил мне показать эту композицию? — спросила Аня.

— Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.

— А какие вопросы тебя волнуют?

Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.

— Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни — в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…

— Я поняла. — Она взглянула на меня. — Поняла.

* * *

Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня, видел ли я новую скульптуру, установленную на Болотной площади. Получив отрицательный ответ, Вадим повел меня туда.

В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами — несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.

Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.

— Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? — спросил он. — Выбери достойный порок. На твой взгляд.

Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые — безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.

— Не знаю, — сказал я. — Это очень сложно — выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.

Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:

— Неужели, ты видишь здесь достойный порок?

— Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное — как свет ночной луны. Независимое и твердое.

— И все равно — равнодушие.

Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари — бледные и тревожные. Вадим сказал:

— Это очень прямолинейно — изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как "проституция", в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А "алкоголизм" может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок "война" в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?

— Но суть ведь не меняется, — сказал я.

Вадим только усмехнулся.

* * *

После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.

— Как у вас все-таки многолюдно, — призналась она. — Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.

Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня — мороженое.

Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.

— В Питере мы тоже сидели в кофейне, — сказала Аня. — Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?

— Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом — вишенки. А пили мы кофе.

— Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.

Она посмотрела по сторонам и сказала:

— В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.

— Никогда не задумывался. А в Питере разве не так?

Аня зачерпнула ложечкой мороженое и отрицательно покачала головой. Сказала:

— Еще. Сегодня печет солнце. А я не видела на улице ни одного человека с зонтиком.

— То есть? Не вижу связи, — не понял я.

— В Питере в солнечную погоду многие носят зонты. Для защиты от солнца.

— И ты?

— И я. Это кажется естественным. У нас, в Питере.

Она отодвинула чашку с мороженым и начала размешивать сахар в чае. На безымянном пальце — то самое колечко. "Спаси и сохрани".

— А что в Питере кажется неестественным? — спросил я.

— Смеяться не будешь?

Я приложил палец к губам. Аня заправила прядь волос за ухо. Затем сказала:

— У вас на улицах не стесняются целоваться и обниматься. И в метро тоже. В Питере так не принято.

— Даже среди молодежи?

Аня кивнула и, положив ложечку на блюдце, взяла чашку двумя руками.

— У нас особенная молодежь. Между прочим, ты знаешь, что самые красивые девушки живут в Питере?

— Знаю, — и я посмотрел на нее, как любила смотреть она — с легкой улыбкой.

Она засмеялась. Смеялась она редко, и тем приятней был ее смех.

— Нет, ты не понял. Еще сочтешь меня самовлюбленной. Но это действительно так — на наших улицах можно увидеть очень много красивых женских лиц.

— А у нас?

— А у вас люди лучше одеты. Девушки особенно. Но это не совсем то.

— А как тебе Москва вообще? — спросил я.

— Пока целостного впечатления у меня нет. — Она на секунду задумалась. — Есть лишь ощущение… В Москве как-то всего очень много. Такая пестрота, эклектичность. Сложно объяснить.

Она посмотрела на меня, надеясь, что я пойму. И я сказал:

— Я тебя понял.

* * *

Выйдя из кафе, мы направились по Тверской улице к Триумфальной площади. По дороге я рассказал Ане немного об истории Москвы. Спустя некоторое время мы свернули на Большую Садовую улицу. Солнце чуть сбавило жар, близился вечер.

— Та самая улица? Из "Мастера и Маргариты"? — спросила Аня.

— Да. Именно здесь жили Воланд и Коровьев, Кот Бегемот и Азазелло. Правда, сейчас в тот дом не пробраться. "Нехорошую" квартиру заперли от навязчивых поклонников романа.