В стенах города. Пять феррарских историй

— Наш Чезарино, да. Такой милый. Однако я не могу понять, как… Он тоже мог бы рассказать мне о вас! Вот видите? По той или иной причине нет никого, кто бы не счел своим долгом предпринять в отношении меня самые странные шаги. Ведь они не понимают, что, действуя подобным образом, постепенно создавая вокруг меня пустыню, они словно лишают меня воздуха. Так уж лучше тогда тюрьма!

В тоне голоса, которым она произнесла последние слова, слышались усталость, отвращение, глубокая горечь. Бруно взглянул ей в лицо. Но ярко-голубые глаза, неподвижные под насупленными седыми бровями, были полны надежды. Как будто она сомневалась во всем и во всех, кроме него.

Дверь неожиданно распахнулась. Кто-то заглянул внутрь. Это была синьора Кодека.

— Кто здесь? — раздался знакомый неприятный голос еще до того, как появилась голова с черной с проседью шевелюрой.

Недоверчивый взгляд синьоры Кодека встретился с взглядом Бруно.

— Ах, — сказала она холодно. — Я не знала, что у тебя посетители.

— О, это друг! Синьор Латтес, — взволнованно заторопилась объяснять Клелия Тротти. — Бруно Латтес!

— Мое почтение, — сказала синьора Кодека, не приближаясь ни на шаг. — Наконец-то вы ее застали, да? — добавила она с язвительной улыбкой, обращаясь к Бруно, но не глядя на него.

Она отошла немного в сторону.

Из темноты коридора вышел с испуганным видом мальчуган лет восьми или девяти. На нем была черная школьная блуза с тремя горизонтальными белыми полосами на груди.

— Проходи, не бойся, — подбодрила его синьора Кодека.

Затем сказала сестре:

— Не беспокойся. Я сама провожу синьора Латтеса.

Когда они снова оказались друг перед другом, как всегда, она — загораживая своей массивной фигурой вход, а Бруно — глядя на нее с мостовой снизу вверх, синьора Кодека произнесла:

— Возможно, моя сестра забыла вам об этом сказать, но самое позднее послезавтра Клелии действительно здесь уже не будет. Речь идет о поездке, думаю, довольно долгой. Сколько именно она продлится? Кто знает: может, пару недель, может, пару месяцев… В общем, пока что вам не стоит, поверьте мне, пытаться нанести ей новый визит. Пока что этого совершенно не стоит делать. Прошу вас, синьор Латтес, будьте умницей! Я говорю это и ради вашего блага…

При последних словах взгляд ее стал печальным и умоляющим. Наконец, заходя обратно в дом и медленно закрывая дверь перед Бруно, она беззвучно прошептала:

— Мы же под надзором, разве вы не знаете?

В ту же ночь, возвращаясь домой, как обычно, очень поздно и даже не позвонив часов в восемь, чтоб его не ждали к ужину, Бруно был застигнут по дороге снегопадом (вечер он провел сначала в кино, а потом сидел около бильярда в баре близ Порта-Рено).

Вначале это была только легкая снежная пыль, вьющаяся вокруг фонарей. Постепенно на улице Мадама, пока он пытался вставить ключ в скважину входной двери, хлопья снега стали такими густыми и тяжелыми, что лицо его все намокло.

Он продолжал орудовать ключом, одновременно считая удары городских часов, доносящиеся от замка. Один, два, три, четыре. Да, верно, как раз четыре утра. Однако не стоит надеяться, что его отец, смирившись, потушил свет и уснул. Как всегда, свет он погасит только после того, как услышит его крадущиеся шаги мимо двери своей спальни, только после того, как покашливанием и ворчанием даст ему понять, что до его прихода не спал и беспокоился. С другой стороны, так лучше. В эту ночь можно обойтись без старой глупой комедии с шагами в темноте на цыпочках. Если папа еще не спит, прекрасно. Он повернет выключатель и зайдет в отцовскую спальню. Он уже знал, о чем тот будет говорить.

Однако, как только он оказался во внутреннем дворике, в глубине которого за решеткой ограды виднелись черные деревья сада, то заметил, еще не зажигая света на лестнице, что из-под двери комнаты на первом этаже, которая служила ему кабинетом, слабо сочится свет. Он приблизился. Тихо открыл дверь. Его отец был там, сидел в кресле у стола. Укрывшись пледом, он спал, уронив голову на плечо.

Бруно вошел в комнату, стараясь не шуметь, и прислонился к стене около двери.

Так поздно я еще не возвращался, подумал он. Возможно, поэтому, не решаясь погасить свет и не в силах больше ждать лежа в постели, отец его решил встать и спуститься в пижаме и тапочках на нижний этаж. Кто знает: может, ему пришло в голову воспользоваться ситуацией, чтобы обстоятельно поговорить с ним о его переезде в Палестину или в Америку, ведь всякий раз, как он пытался завести об этом разговор, Бруно отвечал холодно или даже грубо. Если дождаться Бруно внизу, в его кабинете, рассуждал, возможно, отец, то они смогут поговорить и даже покричать. Даже если они поругаются, то никого не разбудят своими криками.

Он подошел на цыпочках, улыбаясь. И почти уже собирался прикоснуться к левой руке спящего, безвольно лежащей на развернутой на коленях газете «Карлино» (правая, на которой покоился лоб, инстинктивно прикрывала сомкнутые веки от света настольной лампы), но неожиданно остановился, охваченный странным ощущением, будто почувствовав резкую физическую боль.

Отдернув руку, он сделал шаг назад.

Вместо того чтобы развернуться и уйти, он замер, вглядываясь в отцовский впалый висок, такой хрупкий, скорее хрящ, чем кость, висок человека разочаровавшегося, неудачника, в его легкие, как пух, седые волосы, точь-в-точь как волосы Клелии Тротти. Сколько еще осталось жить на свете его отцу? А Клелии Тротти? Успеют ли они оба, прежде чем умрут, увидеть финал трагедии, сотрясающей мир?

И все же они оба, пусть на пороге смерти, продолжал он рассуждать про себя, думали, по сути, лишь об одной вещи: о свободе. В своей тюрьме на улице Фондо-Банкетто Клелия Тротти грезила о возрождении итальянского социализма благодаря вливанию в усталые дряхлые вены партии молодой крови. В своем добровольном заточении на улице Мадама (отца исключили даже из Клуба коммерсантов: теперь он все время сидел дома, проводя дни за чтением газет и слушанием «Радио Лондона»), адвокат Латтес ни на мгновение не прекращал, забросив собственную деятельность, грезить о «блестящей карьере», несомненно ожидавшей любимого сына в Америке или в «Эреце». А он, Бруно, любимый сын, что собирается делать? Оставаться? Уезжать? В отношении реальной силы «послаблений» отец заблуждался: паспорт, даже реши они его попросить, власти бы не выдали. А поскольку война, только что начавшаяся, могла продлиться неизвестно сколько лет, поскольку заряженный капкан делал невозможным любое бегство, поскольку единственным возможным путем был тот, что вел всех без исключения навстречу будущему, лишенному надежды, лучше было в таком случае продолжать как-то влачить существование, старательно принимая участие, скорее из жалости и смирения, в одиноких мечтаниях, в безрадостных утехах, в унылых, убогих тюремных грезах своих попутчиков.

На цыпочках он подошел к окну.

Приоткрыл один ставень и посмотрел наружу сквозь запыленное стекло и щели жалюзи. Снег все еще шел. Через пару часов весь город, общая для всех тюрьма и гетто, будет окутан гнетущим покрывалом безмолвия.

IV

Теперь уже можно было пойти навстречу и просьбам синьоры Кодека. Она просила, чтобы ее дом не становился логовом конспираторов, в последнем разговоре она раскрыла все свои убогие карты добровольной тюремщицы, несомненно ревностной, но не коварной, а лишь напуганной.

Что бы она ни говорила или думала, вполне вероятно, ОВРА уже полностью забыла о доме тридцать шесть по улице Фондо-Банкетто. Почти наверняка уже долгое время ни один полицейский не заглядывал сюда на закате, чтобы удостовериться, что «поднадзорная» Тротти Клелия находится дома, как ей предписано. И все же лучше ей не перечить, говорил себе Бруно. Лучше пассивно согласиться с той ролью суровой и неподкупной надзирательницы, которую она на себя приняла. Не спускать глаз с сестры-заговорщицы, которая после ссылки была осуждена на целых десять дополнительных лет принудительного проживания, с обязательным требованием ежедневного возвращения домой до заката и еженедельного визита в полицейский участок для подписи в специальном журнале поднадзорных; бросаться открывать дверь на каждый звонок, не забывая прикрепить на видном месте, в верхней части черной учительской блузы, фашистский значок: и у синьоры Кодека было право на свою долю иллюзии, игры, необходимые каждому, чтобы выжить! А Клелия Тротти? Так ли уж хотела она этих встреч? Выходить из дома, крадучись, искоса бросая беглый взгляд на ставни верхнего этажа, сразу же поворачивать на улицу Коперта. Если что и могло еще доставить ей удовольствие, так только это. Надо просто подождать. Рано или поздно она сама явится с визитом.