В Суоми

— Конечно, нет, — отозвался Каллио. — Разорвем ее ко всем чертям!

— Кто же это сделает? Нам с ним в одной деревне жить. Вот Олави ему совсем чужой.

— Да, я ему совсем чужой, — сказал Олави, и темные его глаза засияли.

И тут только в первый раз заметила Эльвира, какие черные глаза у Олави. Ему бы полагались такие же голубые или серые глаза, как у всех ребят.

— Да, я ему совсем чужой, — повторил Олави и выхватил гармонь у Лейно.

Он с размаху, но без всякой злобы, ударил гармонью о стол. Гармонист Лейно отшатнулся.

— Молодец! — крикнул кто-то из ребят, и все замолчали.

Тогда Олави вытащил свой замечательный финский нож и стал спокойно обрезать клапан за клапаном. Гармонь тяжело вздыхала под острым ножом, со стуком падали костяшки на стол.

Парни, как зачарованные, ловили предсмертные всхлипы гармони.

— Кончено, — остановился Олави.

Тень его качнулась по потолку, и все зашумели, заговорили. Олави залпом выпил стакан холодного молока.

— Кто же возьмется отнести старику гармонь? — испуганно спросил Лейно.

— Нечего нести. К свиньям бросить — и все! — не унимался Каллио.

— Эльвира здесь гуляла с нами, пусть и несет инструмент домой, своему отцу!

И все обернулись к Эльвире.

Она стояла на пороге, собираясь уйти, губы ее дрожали.

— Он меня прибьет, — плачущим голосом сказала она.

И тогда вышел вперед Олави, взял растерзанную гармонь и весело сказал:

— Я отнесу!

Вся компания высыпала за ним на улицу в морозную ночь.

По неровному льду реки бежала лунная дорога. Подошли к дому старика.

Белые наличники при луне казались еще белее, и ребятам было немного страшно, но очень весело. Парни попрятались в канаве у дороги. Олави подошел к дому и, скользя по слегка обледеневшим ступенькам, стал взбираться на крыльцо. Он взялся за дверное кольцо и стукнул. Спросонья залаяла собака, за дверью кто-то заворчал:

— Тоже женихи! До утра гульба, а на работу — спину ломит.

И дверь распахнулась. Старик сегодня открыл дверь сам.

— Я принес тебе гармонь, — громко, чтобы слышали парни, сказал Олави.

— Ну ладно, положи ее на место и иди спать.

— Я ее испортил, — еще громче сказал Олави.

— Зачем? — удивленно и недоверчиво протянул хозяин.

— Чтобы ты на ней не наживался! — почти закричал Олави и швырнул гармонь в сени.

Старик поднял руку и прошипел:

— Берегись!..

— Берегись сам, — ответил Олави.

Зашел в сени и, взяв оттуда свой топор и пилу, вышел на крыльцо.

— Вон! — крикнул старик исступленно. — Жалованье твое я удержу за гармонь.

Дверь захлопнулась.

— Теперь идем вместе на лесоразработки, — сказал Олави, обращаясь к Каллио, а ребята стали расходиться по домам.

Лунный луч играл на топоре. Из трубы дома у околицы уже подымался горьковатый дымок.

— Идем, — повторил Олави.

И они, обнявшись, пошли на север. Но только они миновали крайний дом у околицы, как позади послышался хруст снега, учащенное дыхание.

— Олави, постой, Олави!

Они оглянулись и остановились. Их догоняла на лыжах Эльвира.

— Олави, — сказала она, — я ухожу с тобой, я буду твоей женой.

— Наплюй на коров и на оленей, Олави, наплюй на приданое и возьми ее так, — засмеялся Каллио.

— Замолчи, Каллио, — сказал Олави. Как он был сейчас счастлив! — Эльвира, теперь мы навсегда вместе! Почему у тебя разные лыжи?..

На их дороге лежало село, где была кирка. Впрочем, она не понадобилась: пастор совершил обряд у себя на квартире. У них не было денег заплатить ему, и пастор обвенчал их в долг.

Он недавно приехал из Африки, где работал до войны в миссии Финляндского миссионерского общества и «обращал» негров.

Эльвира трогала руками тонкие стрелы и лук, африканские колчаны, и все ее удивляло и восхищало. Олави же восхищался Эльвирой.

До замужества жизнь Эльвиры протекала спокойно и благополучно.

Отец обещал ее в жены Каарло — сыну Пертула, оленевода из соседнего прихода. У Куста Пертула было тысяча двести оленей и много работников. Сын Пертула — Каарло находился сейчас в Германии и обучался в военной егерской школе. Многие «патриоты» благословили своих сыновей тайно перейти границу и вступить в армию кайзера. Кайзер обещал Финляндии независимость.

Под негромкий плач жены старик отрекся от дочери.

— Ни одного глотка простокваши от моих коров, ни одной шерстинки с моих овец, ни рога от моих оленей ни она, ни Олави никогда не получат!

Но они на помощь и не рассчитывали. Олави не хотел вести Эльвиру на лесоразработки — холодный шалаш лесорубов не приспособлен для девушки. Каллио отдал Олави свои первые и последние сбережения, жена миссионера тоже ссудила новобрачных малой толикой денег — пришлось прослушать несколько проповедей о бережливости, — и Олави арендовал полуразрушенную избу на большой дороге.

Три месяца, пока они обзаводились всем необходимым, Олави, работая днем батраком, отдавал ремонту избы ночные часы, и ничего у них не было, — неисправная печь дымила, и пищей их были молоко и хлеб, и работали они не покладая рук, не разгибая спины, но были очень счастливы.

Подправив немного это ветхое сооружение, они открыли буфет.

По дороге в поисках работы проходили лесорубы на север и на восток. Наточенные длинные топоры блестели за поясами, кеньги скрипели на морозном снегу, от лошадей шел пар. Шли они партиями: возчик с санями и с ним два вальщика. Вальщики нанимались к возчику, а возчик от акционерного общества получал деньги сдельно, за поваленный и вывезенный лес, и сам расплачивался с вальщиками. Вальщики говорили, что возчики им мало платят, а возчики утверждали, что денег хватает только на сено и овес для лошадей и что им самим ничего не остается.

Лесорубы заходили по дороге к Олави, а в буфете был кофе, горячий, сладкий, и бутерброды со шпиком, и пироги, и жареное оленье мясо, и молоко, и стоило это очень дешево, потому что молодые все делали сами.

Пока Олави колол дрова, носил из колодца воду, разводил огонь в очаге и разделывал оленье мясо, Эльвира прибирала помещение, перемывала и перетирала немногочисленную посуду, чистила кастрюли до блеска, месила тесто, лепила пирожки, нарезала бутерброды. Суетились и работали они круглый день, не чувствуя усталости, и были очень счастливы.