В Суоми

Это был Каллио.

— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о нашем колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками!

С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.

На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.

В ровной глади озера отражались высокие звезды.

Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.

Мы остановились на самом берегу, около сосны Лёнрота.

Лёнрот лет сто назад приезжал сюда из Суоми в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.

Холодный утренний ветер бил прямо в лицо, распахивая полы моего пальто и пытаясь сорвать кепку. Приходилось всем корпусом нагибаться вперед.

По озеру шли гребешки.

Я вспомнил ветер, бросавший нам в лицо пригоршни снега, я припомнил метель предпоследнего дня нашего похода. Я почувствовал тревогу оттого, что судьба Хильды оставалась для меня неизвестной, и решил непременно разыскать ее.

И еще я думал о том, что, если кто-нибудь сложил бы песни о снежном походе восставших лесорубов, о судьбах моих товарищей-партизан батальона Похьяла, — эти песни стали бы рунами новой «Калевалы».

Для того, кто сможет сложить эти новые руны, я оставляю свои записи о том, как лесорубы севера Суоми поднялись, чтобы отвести удар от страны, где родилось будущее человечества.

Я иду по широкому мосту. Ветер бьет мне в лицо.

Петрозаводск — Калевала — Ленинград — Москва

1934

ВСТРЕЧИ В СУОМИ Очерки

В Хельсинки

ФИНСКИЙ «МЕНТАЛИТЕТ» И ВЫБОРЫ

Это было в Хельсинки, незадолго до очередных выборов в парламент, который в Суоми называется эдускунта. Мы с известным финским писателем Матти Курьенсаари заканчивали вечер за столиком в ресторане «Космос», рядом с гостиницей, недавно окрещенной модным словом «Спутник». Курьенсаари был гостем в Москве на Втором Всесоюзном съезде советских писателей. Этой зимой он стал главным редактором новой газеты — «Пяйвян саномат», центрального органа профсоюзов, печатного рупора оппозиции в социал-демократической партии.

Живой, порывистый, Курьенсаари расспрашивал меня о наших общих московских знакомых. Я же хотел узнать, что он думает о причине раскола в социал-демократической партии.

— Это чисто личная неприязнь одной группы вождей к другой! Склоки! — сначала ответил он. Потом перегнулся через стол и сказал: — Если же хотите знать не личную, а принципиальную подоплеку, то вот она! Слишком много мелких буржуа вступило в партию. Они не о социализме думают. В результате партия утратила свой классовый характер. Надо вернуться к классовой политике! Коммунисты потерпят у нас поражение. Их программа противоречит финскому «менталитету».

Финский «менталитет»! Очень часто приходилось встречаться здесь с этим словом, ведущим свое происхождение от латинского «mens» — дух. В понятие это тут вмещают и привычки народа, и образ его мыслей, и образ жизни. Причем каждый человек толкует их по-своему, и поэтому то и дело встречаешь противоречивые определения того, что же именно является финским «менталитетом».

Все же после бесед с людьми самых разных профессий, возрастов, вкусов, политических убеждений мне удалось установить какой-то общий перечень качеств, которые всеми моими собеседниками признавались неотъемлемыми национальными свойствами финского характера.

Честность. Этому никак не противоречил тот факт, что полицией было составлено в 1957 году 22 216 протоколов о разного рода кражах.

Трудолюбие. «Народ трудолюбив и страстно любит свою землю. Работает неутомимо, хотя частые непогоды мешают земледельческому труду» — эти слова Салтыкова-Щедрина о финнах верны и по сей день.

Традиционизм. Иные собеседники называли его консерватизмом, а кое-кто медлительностью и упрямством, традиционизм, который ныне своеобразно сочетается с любовью к техническим новинкам.

Развитое чувство юмора, хотя это, может быть, и покажется удивительным некоторым нашим читателям, привыкшим представлять себе финнов как людей угрюмых и молчаливых (можно им в утешение сказать, что именно такими многие финны представляют себе русских). Финский юмор. Участники гражданской войны в Испании рассказывали, что, когда их интербригада была на отдыхе и бойцы шестнадцати национальностей состязались в том, чей анекдот смешнее и остроумнее, пальму первенства получил финский анекдот.

Я не стану здесь передавать всех бытующих в Хельсинки анекдотов о трех обнаженных кузнецах, поднявших свои молоты над наковальней, — об этой скульптуре, установленной в центре столицы, перед универмагом Стокмана. Но как не рассказать о письме одной крестьянки, переданном по радио в четверть часа «воскресного ворчания» (была здесь и такая передача, в которой каждому вольно добродушно поворчать на мелочи быта, на соседа, на погоду, на министров и т. п.).

«Неужели правительству не хватает высоких налогов, какие мы платим, чтобы одеть этих голых кузнецов!» — сетовала в письме крестьянка, недавно побывавшая в столице.

Как сильно здесь чувство юмора, я убеждался и тогда, когда читал полные своеобразного комизма повести Майю Лассила «За спичками» и «Воскресший из мертвых», и в интимной застольной беседе, и даже слушая прения в парламенте.

Когда в свое время крайне правый пастор призвал в парламенте проклятие господне на голову людей, ратующих за социализм, выступивший затем депутат-коммунист ответил ему:

— Если бы господь бог внимал мольбам каждой собаки, то с неба падали бы жареные кости, а не живительный дождь!

И слова депутата-коммуниста вызвали смех на всех скамьях.

О финском юморе, однако, речь впереди. Здесь же хочется еще сказать, что в свой «менталитет» финны сейчас зачисляют и любовь к драматическому искусству.

— Вы, пожалуй, не найдете ни одного финна, который не сыграл бы какую-нибудь роль в любительском спектакле, — говорили мне.

84 рабочих любительских театра, постоянно действующих, и 3300 самодеятельных трупп, регулярно дающих спектакли, — для такой маленькой страны эти цифры очень красноречивы.