В Суоми

И вот теперь я, мысленно одевая в финский солдатский мундир хлещущего себя веником Бюмана, все больше убеждался в том, что именно с ним, ну да, с этим голубоглазым, светловолосым, коренастым маляром я и разговаривал тогда в полутемном классе, в пустынном Петрозаводске. А он, словно продолжая свой тогдашний рассказ, плеснув кружкой воду на раскаленную печку, окутанный клубами пара, говорил:

— На призывном пункте меня спросили, буду ли я воевать. И я сказал, что против фашизма — буду, против социализма — не собираюсь. «Я не про социализм говорю, — отвечал полковник, — а спрашиваю: против России будете воевать?» — «Для меня Советский Союз — это и есть социализм!»

Тогда Бюмана с самого начала направили в штрафной батальон, которым командовал майор Пярми.

Батальон этот в основном был укомплектован теми, кто в разное время сидел в тюрьме за «политику» и считался неблагонадежным.

Несмотря на почти каторжную дисциплину, царившую в штрафном батальоне, эта воинская часть оказалась идейно сплоченной, только не так, как хотели бы офицеры.

В ротах между солдатами все время шли споры о том, что делать в случае боевого соприкосновения с «противником». И ни к какому определенному решению прийти не могли. Спор возобновился с новой силой в лесах Карелии, когда батальон был брошен в наступление.

Маннергеймовцы, по-видимому, считали, что они действуют беспроигрышно: либо будет совершен прорыв на важном, прикрывающем эвакуацию Петрозаводска участке лесного фронта, либо, сунув штрафников под огонь советских пулеметов, финское командование навсегда избавится от неугодных и неблагонадежных людей. А может быть, произойдет и то и другое?

И вот тут-то солдаты решили перейти из лагеря наступающих в лагерь отступающих, которых в Европе уже считали побежденными.

При неусыпном наблюдении начальства сговориться было не менее трудно, чем осуществить самый переход. Днем — пулеметным огнем, в спину расстреляют свои же офицеры, ночью — таким же уничтожающим огнем встретят красноармейцы.

Штрафники тайно выбрали двух делегатов, уполномочили их пробраться в расположение наших войск и сообщить, чтобы те были готовы в определенном месте принять батальон. Один из этих смельчаков при переходе был тяжело ранен.

Командир части колебался: нет ли здесь провокации?

Пустили три ракеты — красную, зеленую, белую, — сигнал: «Делегаты приняты, ждем остальных».

Осенние ночи были безлунные, сырые. Каждый мохнатый сук в темном лесу казался угрозой. Под сапогами хлюпало болото.

Но точно в назначенный час — с поднятыми вверх руками — один за другим появились семьдесят восемь солдат.

Где же остальные?

Их не дождались.

В лесу прогремели выстрелы. Трассирующие пули просверкали над узкой тропой, ударились в скалы.

Наверное, Пярми и другие офицеры спохватились, и между ними и солдатами завязалась перестрелка.

Но это были только догадки Бюмана и других, пришедших с ним. Об этих догадках, недоумевая, что же на самом деле произошло, они и говорили в школе в Петрозаводске.

О том же, что случилось в батальоне, они узнали лишь после войны, когда вернулись на родину. (По соглашению о перемирии, финские граждане, которые противодействовали войне Финляндии против Объединенных Наций любым способом, вплоть до перехода на их сторону с оружием в руках, не могли быть подвергнуты в Суоми никаким репрессиям, репрессированные же ранее полностью были реабилитированы и получили за нанесенный им ущерб денежную компенсацию.)

Когда делегаты, а затем и первая группа солдат ушли за линию фронта, среди оставшихся возобладало мнение, которое в спорах многие отстаивали и раньше, — что нельзя самовольно нарушать дисциплину.

Нет, речь шла, разумеется, не о воинской дисциплине, а о партийной.

— Партия, — говорили одни, — не давала указания переходить, сдаваться в плен, а, напротив, требовала, чтобы коммунисты всегда и во всех переделках и невзгодах оставались вместе с массами и вели среди них работу.

— Но ведь в батальоне Пярми — как в тюрьме, мы все равно изолированы от масс, — убеждал их Антеро с друзьями еще до того, как батальон бросили в наступление. — Нельзя же живое дело превращать в догму. И потом — нам партия не давала разрешения стрелять в красноармейцев, солдат социализма!

Здесь я должен сказать, что и те солдаты этой роты, которые не перешли вместе с Бюманом линии фронта, тоже не сделали ни одного выстрела.

После случившегося в лесах Карелии непокорная рота штрафного батальона была расформирована, а солдаты ее заключены в концентрационный лагерь. Там они и прозябали до конца войны, только нескольким удалось удрать из-за колючей проволоки…

С двумя из них я встретился позже, в июле, на шлюзе «Конус» на озере Калавеси, севернее Варкауса. И они мне, тоже в бане, но «настоящей саволакской», которая топится по-черному, рассказывали о своей жизни. Там же я узнал и о судьбе демобилизованного майора Пярми, ставшего управляющим фабрикой и закончившего недавно свой жизненный путь в Куопио.

Но встреча с четой Хаатайнен и с Аку Хямяляйненом — это уже совсем другая история.

А сейчас, когда Бюман в бане рассказывал о том, как он работал бригадиром в лагерях пленных под Казанью и в Череповце, о том, что делал, вернувшись в Суоми, о борьбе, идущей здесь в профсоюзах, я думал, что 23 февраля, День Советской Армии, я завершаю достойным образом и в хорошей компании.

Здесь был жив тот неугасимый дух, который сорок лет назад привел путиловцев и обуховцев, рабочих Лесснера и Парвиайнена в первые отряды армии, сражавшейся за социализм.

ФИНСКИЕ ДОМА И ДОМИКИ

Неужели ж Хельсинки лежит на одной широте с Гренландией? Этому трудно поверить — и не только летней белой ночью, когда, раскрыв окно, вдыхаешь теплый морской воздух, словно настоянный на смолистой сосновой хвое, и видишь скользящие по заливу белокрылые яхты, но и в морозный январский день, когда, весело болтая, тебя обгоняют на тротуарах спешащие на каток ребята.

Но зато, пожалуй, нигде с такой наглядностью, как в Хельсинки, не увидишь, насколько прав учебник географии, утверждая, что линия северного финского берега «в высшей степени изрезана» и залив берегов усеян тысячами островов, шхер.

Здесь куда ни пойдешь — прямо ли, направо или налево, — обязательно выйдешь к морю, к пакгаузам торгового порта или к приморскому парку, к дощатым настилам, на которых женщины полощут белье, к песчаному пляжу или к причалам какой-нибудь прибрежной фабрики. Многие из них здесь имеют свои пирсы, где сгружают сырье и откуда, прямо из цехов, в заморские страны уходят товары.

Мало того, что город расположен на полуострове, сам этот полуостров изрезан заливами, всеми этими — по-шведски фиордами, по-фински лахти — бухтами и бухточками. Они омывают бесчисленные мысы и мыски, глубоко вдаваясь в глубь полуострова.