В тебе моя жизнь...

Марина вспомнила того небольшого роста человека с вечно недовольным взглядом, которого всегда немного побаивалась.

— Боже мой, его жена же недавно разрешилась от бремени, кажется.

Анатоль кивнул задумчиво, потом позвонил в колокольчик, что стоял тут же в кабинете, на столе.

— Полагаю, государь очень расстроен случившимся. Он ведь своего рода благоволил к господину Пушкину, — он повернулся к Марине и погладил ту по щеке. — Я вынужден оставить вас, моя дорогая. К сожалению, не могу сказать, когда смогу вернуться обратно. Все это дело довольно неприятное. Убежден, что за этим последует тщательнейшее расследование.

— А кто тот человек? — вдруг неожиданно для самой себя спросила Марина уже на пороге, оставляя супруга наедине с комердином, чтобы тот закончил свой туалет. — Тот, с кем господин Пушкин стрелялся?

— Приемный сын барона Геккерна, — последовал ответ.

Марина удалилась в диванную, чтобы там дождаться, когда Анатоль придет проститься с ней перед дорогой в столицу и, заняв там место на кушетке у окна, задумалась. Два человека, влюбленных в одну женщину, сошлись, чтобы с помощью крови выяснить, кто прав, кто виноват, и вот один из них умирает. Что было бы, не случись этой ужасной смерти Загорского? Если бы Анатоль узнал, как жестоко обманут ими? Вдруг тоже была бы дуэль…?

Марина вздрогнула. Упаси Господи! Она бы просто не пережила бы этого — знать, что возможно в этот миг решается вся будущая судьба, вся жизнь кого-либо из дуэлянтов, она бы не хотела.

Скрипнула слегка дверь, и в диванную ступил Анатоль. Он был уже в шинели, и она поняла, что сразу же после выхода из комнаты он пустится в путь. Марина хотела было приподняться, но он знаком показал, что не надо этого делать, а взял небольшую скамеечку и плед и подошел к ней.

— Нынче очень сквозит, — он поставил ей скамеечку под ноги и накрыл колени пледом. Марину смутила подобная забота. Может потому, что ей она пока была непривычна?

— Вы ведь зайдете к Катиш прежде, чем уехать, — полуутвердительно-полувопросительно проговорила Марина. Он отрицательно покачал головой.

— Я пока слишком зол на нее. Я напишу к ней после, из столицы, — он взял ее ладони в свои и ласково коснулся губами сначала одной руки, потом другой. — Вы ведь позаботитесь о ней, пока она не выправится? А впрочем, к чему я — разве мой ангел может иначе? Вы ведь уже там, в конюшне, простили ее.

— А разве можно иначе? — ответила его же словами Марина. Он ничего не ответил, и она в который раз почувствовала себя неуютно. Он мог — она знала это сердцем. Если уж Анатоль был чем-то обижен или оскорблен, требовалось немало времени, чтобы он забыл свои обиды.

Анатоль в последний раз поцеловал ее щеки и легко коснулся губами ее губ, мимолетно и нежно. Потом шепнул еле слышно: «Я напишу к вам всенепременно» и вышел вон. Марина же, немного посидев в наступившей тишине, в задумчивости гладя себя по животу, позвонила и, справившись о своей золовке, приказала Игнату, чтобы приготовили корпии, бинтов и ее корзину с мазями, а после, аккуратно ступая вверх по лестнице, переваливаясь словно утка, поднялась в мезонин, в детские комнаты, где недавно разместили Катиш.

Ее золовка лежала на животе и горько плакала в подушку. Она была по-прежнему одета в полурастегнутое на спине платье, ее сорочка была в крови. Марина знала уже от слуг, что Катиш выгнала всех вон и не позволила ни раздеть себя, ни обработать раны.

Марина подошла к золовке и легко тронула ее за плечо.

— Позвольте горничным помочь вам раздеться, а после я взгляну на вашу спину, — мягко сказала она сестре Анатоля. Та лишь раздраженно повела плечом, скидывая ладонь невестки, даже не повернув к той лицо.

— Я не буду ничего делать, пока не придет мой брат и не принесет свои извинения за то, что так обошелся со мной, — буркнула Катиш.

— Вы виноваты друг перед другом в равной степени, но ваша вина первостепенна, да и по возрасту вам следует первой просить о прощении, а не вашему брату, — напомнила Марина. — Но это возможно отныне лишь в письме, ибо Анатоль отбыл недавно в столицу по приказу государя.

Катиш резко повернулась к ней.

— Этого не может быть! Вы лжете!

— Сожалею, но это так, — с сочувствием в голосе произнесла Марина. — А теперь, когда мы это выяснили, не будете ли вы столь любезны все-таки позволить нам снять с вас одежду и осмотреть ваши раны? Вы ведь не хотите сгореть от Антонова огня [222] , ведь так?

222

гангрены

И Катиш смирилась. Горничные помогли ей раздеться, а Марина промыла ее раны и забинтовала, нанеся предварительно на спину лечебную мазь.

— Ну, вот и все, — сказала она после всех процедур, убирая склянку с мазью в свою корзину. — Правда, несколько ночей вам придется спать на животе, но я думаю, это будет терпимо. Уверена, даже малейшего шрамика не останется после этого.

Катиш отошла от нее подальше и скрестила руки на груди, вздернув вверх подбородок, всем своим видом показывая невестке, что ее помощь ничуть не изменила отношения к ней.

— Это только ваша вина, что все так случилось: и порка, и все остальное, — прошипела Катиш. Марина же пожала плечами и передала корзину стоявшей рядом Дуняше, помогавшей ей недавно. Ее золовка же не унималась. — Вы, вы и только вы. Я ненавижу вас!

— Ваше право, — согласилась Марина, поднимаясь с постели. — Доброй вам ночи.

С того дня между ними установилось холодная вежливая отстраненность. Они общались только по необходимости, вызванной проживанием в одном доме. Даже слуги, чувствуя возникшую в усадьбе напряженность, старались как можно тише выполнять свои обязанности.

Меж тем подходила Масличная неделя. Из Петербурга пришло письмо от Анатоля, в котором он просил прислать сестру на праздники перед Великим постом. Видимо, несколько недель, проведенные вдали от Катиш и ее слезные письма сделали свое дело, и его сердце смягчилось. Марине же лично он написал всего несколько строк, мол, скучаю, но приехать не могу — человек своего рода подневольный. Остальное занимали указания по хозяйским делам. Словно, и не было меж ними того примирения, подумалось Марине, словно, они по-прежнему чужие друг другу.

Наступил Великий пост. Приближалось пора для Марины разрешиться от тягости. Ее живот, бывший до последнего времени, небольшим и аккуратным, вдруг начал увеличиваться, как на дрожжах. Нянечка только головой качала: «Ишь, как в рост-то пошел». Марина, замечая такие изменения в своем теле, стала чувствовать себя грузной и неуклюжей, ей казалось, что она навсегда останется такой большой. От этого у нее портилось настроение и появилось то, что она никогда ранее не замечала в себе — какая-то странная плаксивость. Она уже как можно скорее хотела наконец-то разрешиться, чтобы стать как раньше стройной и грациозной, чтобы обрести прежнюю легкость походки. Но Господь, видимо, рассудил иначе, и уж миновали сроки, что вывела Агнешка, а Марина все носила.