В тебе моя жизнь...

— Нет, Юлия Алексеевна, это не от того, — покачал головой Анатоль. Он сложил пальцы в замок перед собой, упершись локтями в подлокотники кресла, в котором сидел. — К сожалению, наш брак уже давно стал похож на поле боя, и ран, что мы нанесли друг другу, не счесть. А сколько их еще будет впереди… Нет-нет, не уходите, прошу вас, — проговорил он, заметив, что смущенная его словами, Арсеньева встает из-за стола. — Прошу вас, мне так нужно выговориться хотя бы кому-нибудь, иначе я сойду с ума. Я глубоко несчастен и в тоже время безумно, до одури счастлив. Вы спросите, как сие представить возможным? А вот возможно-таки. Я счастлив, что она рядом, что я каждую ночь держу в своих объятиях, что она носит мое дитя. И в то же время я испытываю горечь, ибо знаю, что ее душа и ее сердце не принадлежат мне, что она еще долго будет жить своим прошлым, которого ей никогда уже не вернуть. Иногда я задаю себе вопрос, разумно ли я поступил, удержав ее подле себя? Но тут же забываю о своих сомнениях, потому что мне не жить без нее. Я безмерно страдаю, когда провожу длительное время розно. Сам себе удивляюсь, но я даже решился выйти в отставку! Вот получу звание полковника и непременно оставлю службу. Уеду в Завидово, как она хочет, оставлю свет. Брошу все ради нее.

— Вы так ее любите? — прошептала потрясенная Жюли. Анатоль грустно улыбнулся ей.

— Я люблю ее безмерно, но все же не достаточно для того, чтобы дать ей то, что желала столь сильно. А уж теперь и вовсе говорить об том не стоит. Как вы думаете, Юлия Алексеевна, откроется ли когда-нибудь ее сердце для меня? Право, иногда мне кажется, что я никогда этого не добьюсь. Прав был этот французский герцог — plus on aime une ma^itresse, et plus on est pr`es de la ha"ir [421] . Иногда я чуть ли не ненавижу ее за то, что она никогда не ответит на мои чувства, за то, что питает склонность к нему. Ненавижу всей своей душой! — он вдруг устало провел по лицу ладонями, а потом повернулся к Юленьке, которой в этот миг стало жутко от его слов, от его тяжелой исповеди. — Сколько может жить любовь, не питаясь взглядами и прикосновениями? Я искренне надеюсь, что недолго, ибо l'esp'erance, toute trompeuse qu'elle est, sert au moins `a nous mener `a la fin de la vie par un chemin agr'eable [422] . Когда-нибудь она поймет, что гоняться за призраками прошлого — бессмысленно, а я буду рядом в этот момент. И все свершится, все обязательно свершится.

421

чем сильнее мы любим женщину, тем больше склонны ее ненавидеть (фр.) Франсуа Ла Рошфуко.

422

как ни обманчива надежда, все же до конца наших дней она ведет нас легкой стезей (фр.)

Марина же в этот момент даже не думала ни о своем супруге, ни о той участи, что отныне ей предрешена. Она скакала быстрым галопом, чувствуя, как ветер бьет в лицо и треплет ее локоны. Ее голова была совершенно пуста — ни малейшей мысли, только ощущение восторга от скачки.

Она оглянулась назад, на Арсеньева и вдруг пришпорила коня, затерялась от него в небольшом пролеске, куда свернула с основной дороги. Она слышала, как он выкрикивает ее имя, но даже не обернулась. Марине очень хотелось побыть одной, наедине с природой, с этим безмерным небом над головой, которое, впрочем, медленно сейчас затягивалось сейчас темными тучами. Налетел очередной порыв ветра, и Марина осознала, что погода поменялась. Надвигалась гроза, надо было поворачивать коня обратно в конюшни Киреевки, но Марина лишь стегнула его и направила дальше, на луг, что виднелся вдали. Через некоторое время она пересекла его галопом и осадила коня только у оврага, памятного ей по тем событиям, что иногда бередили ее сердце.

Она словно наяву увидела двух всадников, перескочивших этот глубокий овраг один за другим. Сначала яростно спорящих друг с другом, а после соединившихся в неистовом поцелуе.

«… — Я люблю вас, Сергей Кириллович. Но у меня, как и у вас, есть долг, и я никогда не смогу пойти наперекор ему….», долетело до нее из того, далекого момента. Да уж поистине пророческие слова произнесла она тогда, усмехнулась Марина. Долг и честь — вот узы, что связывают человека поболее чувств сердечных.

Марине на ум вдруг пришло то пепелище, что осталось от флигеля в имении Арсеньевых. Она неожиданно обнаружила его нынче утром, поддавшись порыву взглянуть на то место, где, как когда-то ей казалось, лежит начало ее счастливой жизни вдвоем с любимым человеком. Теперь же вместо аккуратного и небольшого домика перед Мариной была пустота, лишь черная от гари земля напоминала о том, что здесь когда-то было.

— Что тут произошло? Ведь когда я приезжала сюда в последний раз, еще до Пасхи, дом стоял, — спросила Марина Жюли и та, отводя глаза в сторону, коротко ответила, что в апреле был пожар, и флигель сгорел. Недавно пожарище разобрали, чтобы поставить тут другой, каменный.

Вот так и ее душа, вдруг подумалось Марине. Сплошное пожарище. Так яростно и красиво пылало, но прогорело полностью, оставив после лишь золу да гарь.

Она вдруг повернула коня прочь от оврага, после развернулась и разогнала хорошенько его в галоп. Она ни о чем не думала в этот момент, кроме этого прыжка через пропасть, желая, чтобы конь не достиг того края этой глубокой бездны и рухнул бы вниз, увлекая за собой свою наездницу в ту черноту, где не будет более боли.

Внезапно рядом с Мариной возник всадник, который легко поравнялся с ее конем и перехватил поводья из ее рук, как бы она не сопротивлялась. После сильная мужская рука остановила коней, всадник повернулся к Марине, схватил ее обеими руками за плечи.

— Вы сошли с ума! — встряхнул ее Арсеньев. — Я знал, что вы безрассудны, но не до такой же степени! Чего вы хотели? Убиться? — воскликнул он, вдруг прочитав ответ в ее глазах. — Порывы вашей души, мадам, когда-нибудь приведут вас совсем не к добру, но когда вы осознаете это, будет слишком поздно.

Над их головами вдруг прогрохотали первые раскаты грома. Вокруг стемнело в мгновение ока, словно ночь спустилась на землю. Ветер яростно трепал их волосы и одежду.

— Зачем вы остановили меня? Вы ведь никогда не питали ко мне ни малейшей симпатии. К чему все это? — простонала Марина. — Почему вы не отпустили меня?

— Потому что это слабость, а слабостям не должно поддаваться, — отрезал Арсеньев. — Вы подумали о Жюли, о вашем супруге, о Серже, в конце концов? Вы думаете, ему станет легче от того, что вы разобьетесь здесь? Никакие сердечные муки от разлуки не сравнятся с болью от смерти любимого человека. Уж вы-то должны это понять, пережив это однажды. Неужели вы хотите, чтобы он страдал так же, как и вы когда-то? Неужели вы хотите, чтобы он пережил еще одну потерю близкого ему человека? Оставьте даже мысли об этом грехе, слышите!

На землю стали капать первые крупные капли дождя, но Арсеньев по-прежнему не отпускал ее плеч, вынуждая ее дать ему обещание. Внезапно он притянул ее к себе так близко к своему лицу, что Марина вдруг испугалась, что тот хочет ее поцеловать. Она настолько была ошарашена этой мыслью, что даже сначала не поняла, что Павел делает. А тот тем временем понюхал воздух у ее губ, а потом взглянул ей в глаза, на ее расширенные зрачки.

— Вы принимали нынче лауданум? — и не получив ответа, он опять встряхнул ее. — Настойку. Вы принимали ее? Сколько капель? О Господи, Марина Александровна! Это же опий!

Она вдруг разрыдалась, и он прижал ее к себе, стараясь успокоить. Тем временем, хлынул ливень, моментально намочивший их до нитки. Мелькнула молния, и кони под ними заволновались, Арсеньев еле удержал одной рукой их поводья.

— Нам надо возвращаться, Марина Александровна, — он отстранил ее от себя и заглянул ей в лицо. Холодные капли дождя отрезвили ее от воздействия настойки, по крайней мере, она не выглядела сейчас такой взбудораженной, как была несколько мгновений назад. Марина сейчас напомнила ему загнанного зверька — мокрая, с широко распахнутыми испуганными глазами. — Все образуется, вот увидите, образуется. Я никому не открою о том, что тут могло произойти. Молчите и вы. Ни к чему знать об том кому-либо. А сейчас… едемте к дому.

Арсеньев перенес ее на своего коня, усадил перед собой и тронул того по направлению усадьбе, привязав поводья другого коня к луке седла, еле справляясь с ними всякий раз, когда грохотал гром или сверкала молния.

Их уже разыскивали дворовые, которые встретили их, едва они приблизились к парку. Арсеньев взял из рук одного из них макинтош и завернул в него Марину, но из рук ту не выпустил, довез до самого крыльца усадебного дома, где и передал Анатолю. Бледный и взъерошенный, тот сразу же унес свою жену в отведенные им покои, а Арсеньев поспешил к Жюли, что ожидала его в гостиной и тут же бросилась ему на шею.

— Que s'est-il pass'e? [423] Мы так переживали! Я еле удержала Анатоля Михайловича ехать искать вас в ненастье.

Павел успокоил жену, заверив, что с ним все в порядке, а после сказал ей:

— Ma cherie, сделай для меня одну вещь, — и после того, как та кивнула, продолжил. — Ты тотчас пойдешь к Марине Александровне и всеми правдами и неправдами заберешь у нее лауданум. Нет, послушай меня! Ты должна забрать его. И еще — поговори с ее нянькой (это ведь нянька ее?), чтобы та зорко следила за своей барыней. Слаба она нынче здоровьем, понимаешь? Глаз да глаз за ней нужен. Я вот ее в глубоком обмороке нашел на поле. Насилу отыскал, — Павел ненавидел лгать кому-либо, но сейчас открыть чужую слабость он не имел права даже жене. — Сделаешь это для меня? Хорошая моя!

423

Что стряслось?