В тебе моя жизнь...

— Барин, тут до вас малец, — произнес слуга, и князь повернулся к ним. Мальчик сбивчиво сказал, что ему просили передать до князя письмо, и протянул ему записку, что держал в руке.

— Дай ему четвертак, Степан, — приказал князь, и слуга с ворчанием выполнил указание барина.

— Пойдем, мальчик, выдам тебе деньгу, раз барин нынче решил, что у него полным-полна мошна, а нам с ним деньги лишние и вовсе ни к чему. Два рубля туда, четвертак сюда… Так и без портков остаться можно.

Загорский остался один. Он держал в руке письмо, но не решался его вскрыть, просто сидел и покусывал травинку, пока не сгрыз ее до самого конца. Лишь тогда он поднялся, отряхнув сорную траву со штанин, и развернул записку. Он мог даже не читать ее, ибо и так знал, что в ней написано.

«Мой любимый, мой милый, моя радость…

Прости меня, мой родной. Я не могу сделать этого, как бы страстно не хотела этого моя душа. Уже давно я не принадлежу самой себе и потому не могу распоряжаться своей судьбой так смело, не заботясь о будущности моих детей, как будущих, так и настоящих. Я не имею права отобрать то, что принадлежит им по праву рождения, не могу решать их судьбу, как свою.

Я связана со своим супругом узами посильнее, чем мы представляли себе, и я не вольна разорвать их. Только нынче утром я узнала об том. И поверь, не будь нынешнего утра, я бы сейчас стояла подле тебя и с радостью встречала бы рассвет моей новой жизни. Жизни с тобой.

Моя нянечка говаривала мне, что никого я не люблю так сильно, как самую себя. И я понимаю, что она права. Ведь я, отпуская тебя ранее, не давала тебе возможности уйти из моей жизни, словно ручную птичку отпускала с руки и тут же дергала за привязь обратно. Но ныне я обрезаю эту привязь, мой сокол. Ты волен лететь, ты свободен отныне.

Прости мне сумбурность письма. Мои мысли мечутся в голове, равно как и желания в моей душе. Будь счастлив, мой родной. Будь счастлив для меня. Будь счастлив за нас. Тех, что могли быть… Быть может, ты прав, и когда-нибудь в другой жизни наши судьбы будут наконец соединены, чтобы никогда более не расстаться. И я буду ждать этого момента, ибо только он даст мне силы жить далее без тебя. Он и те несколько часов, что провели вдвоем, за которые я вечно буду благодарна Провидению…»

Загорский смял бумагу в комок одним движением руки. Он не был удивлен этим письмом, подсознательно он знал, что она не приедет еще с прошлого дня. Но он все же надеялся, и его сердце сейчас болело, словно его кололи острыми иглами, потому что надежда, которая теплилась в нем в последние недели, ныне была развеяна в прах.

Сергей прошел на станцию, где Степан уже ждал его в запряженной коляске, и занял место пассажира, откинувшись на спинку сидения.

— Едем, — коротко бросил он своему денщику. Тот полуобернулся к нему с козел.

— А барыня?

— Барыни не будет. Трогай, — приказал Сергей. — Едем в Петербург. Ты письма, что я дал тебе, отдал утром почтовым?

— Ох, барин, замотался я, — признался Степан. — Только с ночным недавно отправил.

Сергей кивнул довольно, услыхав это. Значит, почтовую карету они нагонят скоро, если поторопятся выехать сейчас же. Но уже спустя некоторое время он привстал с сиденья и положил ладонь на плечо Степана, останавливая его. Коляска развернулась в противоположную сторону и покатилась с той же немыслимой скоростью к имению Юсуповых, к усадьбе которого и подъехала через четверть часа. Время было раннее, и на дворе был только дворник, что приводил в порядок подъезд, да садовники, спешащие передать лакеям корзины с цветами, которым надлежало заменить в многочисленных вазах особняка своих уже увядших собратьев.

Загорский спрыгнул с коляски и направился в дом, где его встретил спешно застегивающий ливрею мажордом, который завтракал в кухне, когда ему сообщили о приезде коляски на двор.

— Ваше сиятельство, вы воротились…

— Я бы хотел увидеть графиню Воронину, — коротко бросил Загорский тому. — Вы не могли бы разбудить ее горничную и передать через нее мою просьбу?

— Но, ваше сиятельство, это никак невозможно…, — начал мажордом, но его речь прервала Юленька, неожиданно для всех находящихся в передней комнате, вышедшая из дверей.

— Я ждала вас, — обратилась она к Загорскому. А после бросила мажордому. — Вы можете идти.

Жюли взяла Загорского под руку и, сопровождаемая взглядом Арсеньева, что наблюдал за ними через распахнутые двери салона, вывела во двор, где они могли не опасаться лишних ушей в их приватной беседе.

— Она уехала нынче ночью. Тсс, дослушайте меня, — Юленька сильнее сжала его локоть. — Она уехала, ибо знала, что вы приедете за ней нынче утром. И потому, что знала — останься она тут, она уехала бы с вами, невзирая ни на какие доводы рассудка. Как пошла за вами тогда под венец несколько лет назад.

Юленька говорила Сергею что-то еще о причинах, подтолкнувших Марину принять это решение, но ему было уже безразличны они, потому он пропустил их мимо ушей. Дело сделано, к чему сейчас обсуждать это?

Наконец их разговор был окончен, и он поспешил откланяться, чтобы более никто не заметил его присутствия в имении Юсуповых. Отъехав от него на приличное расстояние, Сергей приказал Степану остановить коляску на лесной дороге, затем спрыгнул с сидения и углубился в лес, сам не зная, зачем и куда он идет. Он шел по нему словно пьяный — то и дело спотыкался о корни и ветви деревьев, хватаясь за стволы, чтобы удержаться на ногах.

Впервые в жизни он проиграл. Поставил на кон все, что у него было: его сердце, его душу, его будущее и его любовь. Самое заветное, что у него было, что он хранил, надежно спрятав от чужого глаза, и никому и никогда не позволяя прикоснуться к ним. Он знал, что в противном случае придет боль, такая острая, что каждый вздох будет в тягость потому и не допускал никого в свою душу. Он знал, но все же рискнул. И проиграл… Вчистую.

Наконец он остановился у одной из берез, прижался лицом к шершавой коре, что оцарапала ему лицо. Эта боль привела Загорского в чувство, он резко выпрямился, рванул мундир, расстегивая, и достал поникший алый цветок на шнурке. Он смотрел на него некоторое время, хотел было бросить на землю, но не смог. Он вспомнил, как Марина протянула ему руку с этим цветком на запястье, тогда на балу, как позднее ночью проводил этими мягкими лепестками по ее шелковой коже...

Да, Сергей никогда не отличался ранее сентиментальностью, считая ее привилегией слабых духом. Но он сохранит этот цветок. Это создание Венеры теперь будет для него символом. Сухим напоминанием о том, что могло бы быть, но уже никогда не случится. По крайней мере, в этой, земной жизни…

Сергей снова вернул цветок за полу мундира, поближе к сердцу. Затем развернулся и зашагал обратно к коляске.

Vivas, ut possis, quando ne quis ut velis [388] . Отныне будет так.

388

живи как можешь, раз нельзя как хочется (лат.) Сенека

Глава 50

Марина заставляла кучера всю дорогу до Петербурга гнать, что было мочи, но почтовую карету ей так и не удалось обогнать. На второй день ей стало дурно в дороге. Она едва успела стукнуть в стенку кареты, чтобы та остановилась, и открыть дверцу, как ее вывернуло. Она не знала, с чем это было связано — то ли ее тягость наконец решила показать себя, то ли от напряжения, в котором жила последние два дня.