В тебе запоют мои птицы
Шрифт:
Тогда она так и не поняла, почему мать впервые в жизни поругала её и оставила без сладкого на неделю, а вечером отец впервые серьезно поговорил с ней, вручив первую книгу о химических элементах. Картинки в ней были яркие, и рассказ про то, что ртуть ядовита.
Картинка из детства исчезла, как кончился в легких и воздух.
А воздух… Нет, маленькие пузырьки слипались в большие, в лунном свете становясь серебристыми, похожими на ртуть. Но если та яд, то теперь Гермиона изо всех сил стремилась к пузырькам, понимая, что они — её единственное спасение. Лягаясь, она не отпускала стебель
— Драко-о-о-о!!! — разрезал темноту отчаянный крик!
— Гермиона!
И снова: цепкие пальцы, утягивающие её вниз, пузырьки, темнота.
Она опять видела себя пятилетней, и мать, заботливо склонившуюся над ней, читающей в кровати. Гермиона вспомнила, что уже пора спать. Да, сейчас просто нужно уснуть и тогда… тогда снова придёт утро.
Она закрыла глаза.
Драко больше не мог оставаться на берегу. Зная, что скорее всего утонет, даже не доплыв до неё, он, как есть, не снимая одежды, бросился в воду. Он кричал, называя её по имени, в отчаянии срываясь на: «Отзовись, Грейнджер, пожалуйста, отзовись».
Но кричать было бессмысленно — собственный голос заглушал слабый плеск — единственный ориентир.
И тогда он УВИДЕЛ.
Но не потрясающий пейзаж, развернувшийся вокруг, а белый цветок, уходящий под воду.
Не осознавая, что видит это собственными глазами, Драко что есть мочи поплыл туда. Он нырнул, в отчаянии понимая, что вряд ли сможет найти её.
На ощупь пугающая сеть. И через миг счастливое осознание. Волосы. Её волосы запутались между пальцев.
Он никогда не мог похвастаться силой, смелостью или честностью, но в этот миг стало не важно, силён он или нет, отважен или труслив, важным было только острое как бритва чувство, разрывавшее грудь. Драко не чувствовал ничего. Только то, как алые птицы, освобождавшиеся из его груди, тянули их на поверхность.
А дальше он просто плыл, удерживая её, лишившуюся сознания? бережно, как только мог. Драко казалось, что он сможет отнять Гермиону у любой стихии, вырвать из рук смерти. И он вырывал. Не помня страха, времени, усталости, он нес её к берегу. К жизни.
Песок под лопатками — не лучшее ложе для сна, особенно когда из объятий Морфея или ещё какой-то нечисти её настойчиво отзывают чьи-то горячие уста. Они дарят не поцелуй, а дыхание, пальцы больно давят на грудь.
— Дыши, пожалуйста, только дыши!
И она находит в себе силы открыть глаза, только для того, чтобы посмотреть, кто так настойчиво её будит. И эти глаза, что теперь оказались прямо напротив её собственных, раньше всегда казались равнодушными и холодными. Теперь необыкновенно родными.
Драко мелко дрожал и казалось, что его длинные белёсые ресницы серебрят росинки слёз.
— Драко. Драко, прости.
Она сама потянулась к его устам, по пути бормоча что-то вроде: «Я не смогла достать этот цветок для тебя».
— Ты мой цветок.
И под его ладонями чудесными лепестками раскрылись её пальцы, позволяя рукам видеть что-то гораздо большее. Читать в нелатинице и некириллице кривых её тела. Брайль мурашек и вопросительные знаки ключиц, а в её взгляде проигрыш.
Она не чувствует себя сильной и отдается на волю судьбы. Она всё ещё не знает, что он видит, не понимает, что жемчужины слез в уголках её собственных глаз через секунду будут осушены поцелуем, и она решительно не понимает, почему так важно снять с него мокрую одежду.Ночь теплая и теперь безлунная. Деликатный месяц спрятал круглое лицо за занавесью набежавших туч, и лишь любопытные звёзды то тут, то там, выглядывали сквозь бреши в небесной вуали.
Тёплый ветер — её дыхание. А он дрожит, будто от страха.
— Чего ты боишься, Драко?
— У меня никогда этого не было.
— Тогда мне тоже стоит бояться. Но я не буду. Здесь только я и ты.
…
«Я и ты» — звучит странно и непривычно только в первый раз, но как печать доверия, когда он оказывается внутри. Совсем не больно и не долго. Пара толчков, и он прячет лицо в её ещё влажных волосах.
«Ты и я» — совсем как обещание идти рука об руку вечно, когда он помогает ей подняться на ноги и ведёт сквозь густой лес. Они одни в целом мире. Но даже когда Драко берет Гермиону на руки и несёт, она всё ещё не понимает, что он прозрел. Зато точно знает, что ей решительно безразлично, слепа любовь или видит сердцем.
Утро дыханием ветра лениво шевелит тёмно-зелёные портьеры. Кто-то навязчиво стучит в дверь, заставляя Гермиону разлепить тяжёлые, словно свинцом налитые веки.
Она понимает, что находится не дома и чувствует тёплое дыхание на своей щеке. Неуверенно повернувшись, она видит глаза. Серые, чуть более тёмные по краям, с яркой точкой зрачка посередине, они совершенно точно разглядывают её лицо. Точнее, кончик носа.
— Твоё лицо — маленькая вселенная, горсть золотых монеток — веснушек.
— Ты видишь?! Драко! Ты видишь своими глазами?!
— Да, причём совершенно точно понимая, что в мире не так уж много вещей, достойных внимания. Хотя передо мной объект определенно заслуживающий созерцания в пределах вечности.
Его губы, едва ли более розовые, чем бледная кожа лица, растягиваются в улыбке, когда взгляд Драко опускается ниже, туда, где отброшенное, душное одеяло обнажает её тело чуть больше, чтобы утро осталось таким же целомудренным.
Гермиона понимает, что на ней совершенно нет одежды, а затем ловит неожиданную мысль, что ей очень нравится это обстоятельство, когда проворная прохладная рука Драко скользит по её бедру, нежные горячие губы касаются шеи и тут же скользят ниже.
Дверь снова тревожит чей-то настойчивый кулак.
— Драко! Уже полдень! С тобой всё в порядке?! — слышится голос Нарциссы Малфой.
— Не сейчас, мама, — отрывается на миг от ягодки соска Драко. — Я вижу слишком сладкий сон и хочу его досмотреть.
— Всего один вопрос, Драко, — тихо шепчет Гермиона.
— Можно тысячу, но чуть позже, а если ты хочешь узнать, как я прозрел, то тебе придется воспользоваться каким-нибудь справочником по чудесам. Я не знаю ответа.
— Нет, мне интереснее вещи более земные. Как мы вернулись?— вопрос звучит неуместно и становится почти комичным, когда под губами Драко путается добрая половина гласных звуков.