В тени монастыря

– Проходите, проходите, не задерживайте! Чего встали, а?
– резкий крик вывел его из задумчивости.

Впереди него стражник опять разгонял небольшую, человек в десять, толпу. Это было еще одно отличие новых запретов от предыдущих: их, кажется, всерьез собирались исполнять! Проследив за взглядами собравшихся, Киршт увидел, что жители города не только ждали символов, но и изобретали их на ходу. Прямо на стене дома черной краской были начертаны резкие штрихи. Как и любой гном, он без труда прочитал угловатые письмена - гномьи руны. Они не складывались в слова - их и нарисовано-то было всего две - а значит, читать их следовало в древней манере, где каждая буква могла обозначать понятие, слово, а то и целое предложение. Получалось что-то вроде "грядущей бури" или "принеси дождь" - руны обладали множеством смыслов, и это всегда затрудняло перевод. Но здесь правильным могло быть только одно прочтение - и его следовало искать не в словаре, а в книге сказаний о древних временах или бардовских песнях. Буреносица.

Это имя он знал из преданий о дженах и джанах, живших в древние времена, сотни или даже тысячи лет назад. Киршт слышал эти легенды от своей бабушки: о Таодене, сны которого становились явью, о Малакае-завоевателе, столь искусном полководце, что вражеские армии разбегались, едва заслышав его знаменитый рог. Старшее поколение, рожденное и выросшее до Великой Войны, хранило веру в дженов в своих сердцах, не смотря на то, что культ был запрещен в Империи, все храмы - разрушены или переделаны под склады и овощехранилища, книги - сожжены, и даже праздники, такие как Лита или Ламмас, нынче назывались пусто и бессодержательно: день Основания Империи или день Народного Единства. Его бабушка не знала других сказок на ночь, и рассказывала эти легенды с небольшими изменениями, главными из которых были замены Таодена на Латаля и Малакая - на Тарешьяка. Мало ли, вдруг Киршт случайно сморозит чего-нибудь при родителях? Это было опасно. Родители Киршта были рождены сразу после войны, и все их поколение воспитывалось не в семьях, члены которых были заняты послевоенным восстановлением Империи или вовсе сгинули, а в церковных яслях, детских садах и школах. Уж что-что, а вдалбливать в головы церковную науку там умели, да так, что воспитанники запросто могли бы заложить на исповеди собственных родителей. Так что изначальный вариант сказаний Киршт узнал много позже, уже в старшей школе.

Древние предания были пронизаны героизмом и отвагой, которых Киршту так не хватало теперь. Джены появились на Сегае в пору, когда материк еще находился во власти неукрощенных, разнузданных магических течений, воплощавших себя в великанах, драконах и других чудовищах, опасных и диких. Новые повелители мира сковали своей волей стихии камня, льда, металла, дерева и пламени, приручили их, и так был рожден новый мир: пять городов, наполненных волшебством - впрочем, некоторые сказания повествовали и о шестом, затерянном городе - и пять взятых дженами под свою защиту народов. Джены заботились о новом мире, опекали его, защищали от оставшихся со старых времен заклинателей, монстров и призраков, теснили дикость все дальше - и вот уже Сегай принадлежал только им и их подопечным.

И началось время, о котором говорить было запрещено, так что Киршт знал немногое. Если верить бабушке, это был расцвет Сегая, торжество магии, время, когда мир менялся ежегодно, да что там - ежечасно. Эта эра закончилась: бесы, давние враги родов Сегая, затаившиеся, неведомым образом уберегшиеся от дженов, вернулись. Они вновь были повержены во время Последней Битвы - и до самой Великой войны никто больше о них не слышал - но дорогой ценой: джены покинули этот мир вместе со своим волшебством, оставив народы Сегая осиротевшими. Некоторые утверждали, что джены и сейчас приглядывали за Сегаем - незримо, неслышно.

Впрочем, отец Латаль, а значит, и вся Империя, придерживались другой точки зрения на историю: во-первых, именно джены и были бесами, во-вторых, народы Сегая тяжко страдали под их гнетом, и в третьих, никакой Последней Битвы не было: ведь не было противостоящих сторон, джены и были бесами, а их гибель объяснялась их порочностью.

Буреносицей называли одну из джан, приключения которой полюбились Киршту больше всего - Амалькирии. Ее колдовские силы были столь велики, что ворожить Амалькирия начала чуть ли не в младенчестве, и оттого превратилась в совершеннейший кошмар для своих родителей и нянек. Никто не мог заставить Амалькирию сделать что-то, чего она не хотела: она не училась читать и писать, не пользовалась ножом и вилкой, а в ответ на нравоучения и наказания дышала пламенем, вызывала ливни, или попросту убегала в джунгли. Когда ей исполнилось десять лет, она переселилась в лес окончательно. Через сотню лет южный остров, на котором ее угораздило родиться, превратился в лихое, опасное место, где почти всегда бушевала стихия: то безжалостное палящее солнце, то проливные дожди, то ураганный ветер, то снежные бури, который в этих краях прежде никогда не было. Остров обезлюдел, об Амалькирии забыли, и только моряки, сбившиеся с пути, рассказывали удивительные истории об этом зачарованном месте.

Со временем, эти истории достигли великого города Эйнхораммельда, в котором жил Таоден, джен-творец, великий чародей, прославившийся своими изобретениями, от плуга до парового двигателя - сказания говорили об изрыгающих пар железных чудовищах, служивших Таодену, и Киршт был уверен, что за этим описанием скрывались именно паровые машины, секрет которых исчез вместе с дженами и был снова обнаружен лишь сто лет назад. Таоден предположил, что на острове проживают злые духи, или великаны, или какой-нибудь другой подобный остаток первобытной дикости, и отправился в путешествие. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы отыскать молодую джану - вернее, это она вышла к нему, яростная и окруженная пляшущими языками пламени. Они были ровней по силам, но Таоден провел десятилетия в тренировках и обучении, в то время как Амалькирия была скорее подчинена своим силам, чем владела ими. Он без труда пленил молодую деву. Красивая, зеленоглазая дикарка с волосами цвета зари понравилась джену - ведь ему было всего-то двести пятьдесят три года, а для его народа время текло совсем не так, как для простых смертных. Да и потом, она была такой неистовой, такой искренней - полной противоположностью ему, правильному и холодному, воспитанному в обустроенной тиши Севера. Амалькирия же влюбилась в Таодена по уши, всем сердцем, с той же всепоглощающей страстью, с которой она делала вообще все. Молодые провели несколько месяцев на побережье - после их встречи утихли страшные бури, десятилетиями сотрясавшие остров, и это место вновь стало таким, каким ему было предначертано быть - райским уголком, затерявшимся среди теплых южных морей. После этого Таоден забрал Амалькирию в Эйнхораммельд, чтобы сыграть торжественную свадьбу.

Празднование состоялось в самом большом чертоге дворца Таодена, за столом из драгоценного палисандра, прогибавшимся от самых изысканных, самых восхитительных блюд со всех концов Сегая: лучшие повара разных народов - джены, люди, эльфы, гномы и даже тролли - проезжали через полконтинента, чтобы принести свое искусство в дар новобрачным. Сотни гостей в шелках и драгоценностях почтили Таодена своим присутствием, съехалась вся его многочисленная родня. Наконец, в зале появилась прекрасная невеста, наряженная в ослепительно-белое шелковое платье и алмазную диадему. Гости восхищенно ахнули, сраженные ее красотой. Но никто не знал, что творилось у нее внутри.

Амалькирия была поражена, ошарашена, растерянна. Никогда еще она не видела такого великолепия, такого количества людей, собранных в одном месте. Музыка, звон бокалов, светские разговоры врывались в ее уши, давили на разум. Но девушка старалась держаться молодцом - ведь она, Амалькирия-Буреносица, видела еще и не такое, она успокаивала и вновь вызывала штормы, одним своим взглядом заставляла приседать львов, а от ее крика начинались грозы. Но... все-таки бури, ветры и дикие звери были как-то проще и понятнее, чем великолепие чертогов Эйнхораммельда. Она неловко уселась за стол, осторожно оглядываясь по сторонам. Сколько всего! Взгляд ее упал на тарелку, и тут она увидела, наверное, с десяток разложенных вокруг нее приборов. Нож и вилку она узнала, но зачем их так много? И эти щипцы с острыми зазубренными краями? А палочки? На них нужно нанизывать фрукты? Девушку охватила паника. Она так и не успела научиться есть за столом. – Какого черта?– вдруг подумала она, - это моя свадьба. Как захочу, так и поем! И, найдя столь простой выход из затруднительного положения, она схватила лежащую невдалеке баранью ногу, и впилась в нее зубами. На белоснежное платье стекла струйка желтоватого сока.

Чертог замолк. Теперь ошарашены были уже гости. Красавица-джана в шелках и алмазах, невеста самого Таодена - и вот так жрет? Раздались шепотки, потом смешки. Таоден сидел красный, как рак. За все время, проведенное с Амалькирией, он так и не додумался обучить ее хотя бы азам этикета. Им было чем заняться и без того, да и зачем нужны столовые приборы для жаренного на вертеле зайца или вареных омаров, собственноручно выловленных со дна?

– Братец, ты ей мяса-то никогда не показывал, что ли?
– не выдержал Эредар, шумный, веселый и феноменально наглый брат Таодена, успевший уже неслабо набраться.

Амалькирия вспыхнула от смущения. Бараньей нога застыла на полпути ко рту. Таоден мямлил что-то невнятное, и Эредар продолжил, обратившись уже напрямую к Амалькирии:

– Так, золотце, положи, я тебя умоляю, эту ногу. Вот смотри, это - вил-ка. А это - но-жик. Возьми вилку в левую руку, а нож - в правую? Поняла?

Случайно или нет, но Эредару удалось в точности воспроизвести интонации противной Олиемены, одной из многих нянечек, что приставляли к ней родители в детстве. Когда голодная девочка просила есть, Олиемена частенько заявляла, что время обеда уже прошло, или, напротив, еще не началось, и даже если со временем все было в порядке, нельзя было просто получить еду - нужно было сначала переодеться, потом помыть руки... Амалькирия славно проучила ее тогда, выманив заклинаниями змей, лягушек и ящериц со всей округи и уложив их к Олиемене в постель. Это было так весело! Амалькирия посмотрела на ухмыляющуюся рожу Эредара, обвела глазами зал... Некоторые гости откровенно хихикали глядя на нее, другие нарочито смотрели в другую сторону или прятали глаза за кубком вина. Мерзкий Эредар! Неловкость, смущение, стыд переполнили ее - и, как обычно, обернулись рокочущей яростью. Сейчас она ему покажет! Амалькирия выбила нож из руки Эредара, выхватила вилку и вонзила ее джену в голову. Сила ее гнева была столь велика, что столовый прибор вошел в череп наполовину.

Джена не так-то просто не то что убить, но даже серьезно ранить, поэтому через пару минут Эредар, вытащив вилку из головы, оглушительно хохотал.

– Ух, какая страсть!
– наконец, отсмеялся он, - теперь я начинаю понимать, что Тао в тебе нашел. Аррр, - Эредар подмигнул брату и задвигал бедрами.

Что это он... Ах он! Да как! Задохнувшись от возмущения, Амалькирия сковала Эредара чарами - ей понадобилось всего лишь представить себе клешни, сотканные из уплотнившегося воздуха, которые схватили джена за руки и ноги, и затем позвать эти клешни, обратившись к ним по имени - и вот уже наглец полетел. Приземлился он, по случайности, в праздничный торт, но Амалькирии было уже плевать: она макала и макала его ненавистную рожу в море бисквита и крема - и не замечала, какая гробовая тишина повисла в зале.