В тени славы предков

Пока дружины веселились в княжеских сенях, Лютомир с Туровидом пили сладкий мёд, настоянный на липовом сусле, в повалуше у Мешко князь, широкий, как польский дуб, тяжёлый чревом, спрятав в огромной мясистой ладони серебряный достакан с мёдом, глухим гудящим голосом рассказывал о трудностях крещения ляшского народа, упорно не принимавшего нового Бога.

— Тяжело принуждать свой народ. Не ведают, что христиане разорили бы нашу землю до чёрного волоса, и защита Рима нам очень нужна. Попы на нас Оттону жалуются, Оттон на нас давит, и мы своих же огнём и мечом наказываем. Не было бы саксов, то к чему нам чужие Боги? Мне непросто веру предков рушить, но государь на то и глава земли, чтобы не только о себе думать. Болеслав, сын мой, воспитывается в христианстве своей благочестивой матерью, чехиней Дубровкой, ему будет легче. Оттон не вечен, а я сброшу с Польши немецкую длань. Ваш Святослав потому хазар и ромеев бил, что войско заранее готовил, а не от сохи отбирал, я также сотворю. Будет добрая дружина, так никакой враг не страшен.

От Гнездно до Кведлинбурга хорошим ходом меньше месяца пути. Ляхи и русские шли вместе — настоящее войско, если бы не обильный обоз. В дороге развлекались охотой, благо зверя в лесах немерено: туры, что целыми семьями переходили дорогу посольствам, пугая коней, олени, косули, вепри и даже дикие лошади. Однажды, загоняя секача с двумя самками, наткнулись на медведя-шатуна, исхудавшего за зиму и очень злого. Мешко сам захотел помериться силами с лесным хозяином. Принял из рук стремянного рогатину с поперечиной внизу лезвия — чтобы зверь не проскользнул по древку, скинул кожух, оставшись в одном лёгком жупане, утоптал снег, велел выжлятникам оттащить захлёбывающихся лаем хортов. Мешко не любил помощи в таких поединках, и потому все отошли поглубже в лес. Видя, с какой лёгкостью он принял на рогатину медведя и отринул от себя мёртвую тушу, Лют представил, как может быть храбр и силён князь в бою. Шестилетний княжич Болеслав, уже сейчас было видно, был отцовой стати, и не только внешне. Пока Мешко боролся с медведем, он рвался из рук гридней помочь отцу, потом, закусив губу от обиды, по стремени забрался в седло, поправив перевязь настоящего боевого меча, с которым не расставался весь поход.

Павше, как самому молодому, только и приходилось, что таскать дрова да чистить котлы, терпя подзуживания кметей. Когда присоединились ляхи, стало легче: кмети смягчились перед глазами иноземных воинов, не желая выдавать себя за лодырей. Меньше стало зуботычин от вечно недовольного старшого, на привалах на равных травил байки. К ляшской речи привык быстро, и среди их кметей даже появились знакомцы.

Зимы здесь немногим мягче русских, но с теплом везло: иногда даже ночевали под открытым небом на лапнике, положенном на прогретое костром место. Яркий огонь выхватывал из темноты стройные, будто воинские, ряды леса, освещая лица балагурящих кметей. Усталость не такая, как в воинском походе, — шли не спеша. У рассказчиков, что у русских или польских, давно поднадоевших своим и нашедших теперь внимательных слушателей, не закрывались рты. То там, то здесь лесная тишина оглашалась гоготом воинов. От копья-десятка, в котором находился Павша, не отставал широкорожий, постоянно весёлый и громогласный лях по имени Зденек. Вечерами ставил на землю седло, накрывал его попоной и начинал новый сказ, умением своим увлекая слушателей. Иногда все срывались слушать сказителей, что, трогая струны гуслей или домр, нараспев рассказывали легенды. Так Павша узнал о злом ляшском князе Попеле, заточённом в высокую каменную башню новым князем Пястом — предком Мешко, которого настигла Божья кара в виде полчища мышей, съевших его. Русский боян-гусляр поведал легенду о княгине Ольге, о трёх древлянских посольствах к ней и о сожжении Искоростеня, когда княгиня попросила дань ласточками, дав каждой по горящей пакле. Ещё были живы те, кто мог рассказать, что было всё не так, но и они хотели верить в красивую былину, когда-то рассказываемую об ином правителе в иных землях…

За Лабой, землёй немецких данников лютичей, начиналась саксонская земля. Славянский язык сменился на непонятный, но по звучанию похожий на тот, на котором Павшина тётка Услада пела колыбельные своим детям. Дома иные: брёвна по-другому тёсаны, кровля уложена инако, окна шире. Попадались невиданные на Руси каменные церкви с крестом в навершиях горниц. В тёмных местных еловых лесах жили уже другие боги и духи: изгнанный христианами Водан соседствовал с русалками-ундинами, злыми троллями, подземными гномами и совсем непонятными эльфами. Народ в приграничье, привычный к войне и набегам, завидев ляшские вотолы и кочи [63] , скрывался с глаз. Глубже в страну — дома богаче, больше королевских вооружённых разъездов, привыкшие к миру люди открытее и хлебосольнее.

63

Коч (коц) — вид лёгкого плаща.

Маленький Кведлинбург, выросший вокруг построенного Оттоном на холме аббатства, в дни съезда наполнился разноязыким народом и походил на огромную ярмарку. Пришедшие со своими государями купцы, за недостатком лабазов и гостиных дворов, развернули торг за городом, расставив шатры и самодельные ряды. Павша, который сопровождал русских купцов в городок, едва не потерялся на торгу, попав в сказочное великолепие товаров. Сукна, изделия златокузнецов, украшенные лалами [64] и зернью, различную лопоть он даже и не заметил толком, сразу утонув в многообразии оружия. Кольчуг, простых и с чешуёй, мечей, коротких и длинных, сабель, гнутых и прямых, как у хазар, шеломов клёпаных и литых, круглых и островерхих, луков стрел, сулиц, секир, топоров, чеканов, рогатин и копий было такое количество, что объять ни глазом, ни разумом было сразу невозможно. Лишь окрик знакомого ляха, приблудившегося тут же, отрезвил и заставил вспомнить, что ни кун [65] , ни времени у него нет:

64

Лал — рубин.

65

Куны — 1) мелкая денежная единица, сделанная из кожи; 2) деньги вообще.

— Эй, русин, калиту [66] , смотри, срежут тати!

Опомнившись, Павша долго метался между рядами с упавшим сердцем («не пропаду, так старшой убъёт»), пока не нашёл одного из купцов.

— Кмети твои ушли уже, — сказал купец, но, глянув на перепуганного юного дружинника, позвал слугу и наказал проводить Павшу. Слуга, сам здесь по первой, но знавший по-местному, выспрашивая, привёл через час Павшу на другой холм, с которого были видны высившееся аббатство и цветные грибы шатров гостей. Здесь, тоже среди шатров, обнесённых рогатками, дабы разноплеменные ратные не блудили и не дрались между собой, как и на торгу, было полно разноязыкого народу. Саксонская стража, в броне и при оружии, строго смотрела за порядком.

66

Калита — кошель.

— Найдёшься уже тут, — махнул рукой купец и исчез до того, как Павша поблагодарил его. Найдя своих, Павша не был наказан озадаченным чем-то старшим, лишь укоризненно покачавшим головой.

Набольших послов: Лютомира, Туровида и попа Иоанна, болгарина по происхождению — разместили в самом аббатстве. Королевский холоп, призванный помогать русам, держался довольно надменно, понимал по-славянски, но общался только через толмача. Туровид, зная язык своих предков гораздо лучше Люта, пытался говорить на нём, но наречия настолько разошлись друг от друга за сотни лет, что холоп вообще ничего не понимал. Всё это решительно не нравилось Люту, и он сам сходил к королевскому дворскому, называемому здесь гофмейстер, и попросил более почтенного к гостям слугу, что незамедлительно было сделано.

Русское посольство прибыло в середине марта, съезд же был назначен на двадцать третье. Для гостей закружился хоровод пиров, перемежаемый с ловами. Между делом государи и представители их общались друг с другом: заключались торговые договоры, скреплялись союзы. С Лютом перемолвили братья государя Западной Болгарии Давида Моисей и Самуил, когда-то хорошо знавшиеся со Святославом.

— Базилевс ромейский Иоанн Цимисхий, заглотив восточный кусок нашей страны вместе с царём Борисом, пока не тревожит нас, но ромеи не успокоятся, пока мы им полностью не покоримся, — говорил Моисей. — Когда мы снова начнём драться с греками, мы хотим рассчитывать на доблесть русских воинов. Мы поможем вернуть утерянный Переяславец вместе с Доростолом.

Лют, дабы не оскорблять нарочитых [67] болгарских братьев отказом, не ответил ни «да» ни «нет»:

— Наш край истощён великой войной князя Святослава, и мы не можем сказать, когда поможем вам, как и вы не можете ответить, когда вы будете воевать с Византией. Но мы помним о дружбе наших государей, как и то, что княгиня великая наша Ольга была болгарской царевной…

Искусеви наконец-то добрался до архиепископа Адальберта, изгнанного Ольгой с Руси и добившегося высокого положения при дворе Оттона. Теперь к нему было не подступиться. Он принял у себя всех трёх глав русского посольства. С той поры, как Лют видел архиепископа, бывшего тогда епископом, тот почти не изменился: такой же живой, сухощавый, лишь выше забрались залысины да под глазами налились мешки, но это могло быть от бессонных ночей, ибо многих у себя принимал Адальберт, не отказывая никому. Благословив гостей (Лют и Туровид были христианами), он сразу отверг извинения за своё изгнание:

67

Нарочитый — важный, знатный, торжественный.

— Я не держу обид, ибо сам император Оттон виноват, что не дал автокефалии властительнице Ольге. Люди сами редко к Богу приходят, и лишь властною волей государя возможно обратить народ в христианство. Теперь всё будет иначе, когда я достиг вершин высшей земной власти. Дай Бог здоровья лишь нашему императору, ибо он ближе стал к духовному. Я обещаю вам автокефалию и уговорю короля на это.

Архиепископ хорошо говорил по-славянски, разбираясь в наречиях разных земель, поэтому общаться было легко. Дабы не тянуть драгоценное время, Лютомир сразу заговорил о женитьбе своего князя. Адальберт, немного подумав, покачал головой, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями:

— Император примет вас за два дня перед снемом. Я скажу ему обо всём, что меж нами говорено. Помните, что сие не в моей власти, но я обязательно укажу ему на необходимость родства саксонского и русского домов.

Пока послы были довольны текущими делами, тем более что Оттон сдержал слово и принял русских гостей не дожидаясь съезда.

Приёмная хоромина была светла из-за широкого окна, пропускавшего через прозрачное стекло дневной свет, падавший прямо на высокое резное кресло с золочёными подлокотниками, украшенными золочёными же набалдашниками в виде львиных голов. Лют нисколько не смутился под тяжёлым властным взглядом короля — так же смотрела на всех княгиня Ольга. Власть в старости наложила суровыми морщинами свой отпечаток на бритое лицо короля, сделав его ещё жёстче, мужественнее. Длинные до плеч, когда-то светлые, а теперь с густой проседью волосы свободно ниспадали из-под золотой короны на выходной синего шёлку зипун, расшитый золотой нитью.