Вагончик мой дальний

Невольно ухватился я за руку Зои, чтобы не упасть. И обжегся. Как раскаленная, была рука.

10

Ночью ко мне под ухо подлез один из мальков: Костик. Вообще-то

Костик далеко не малек, всего года на полтора моложе меня. Он тонкий, как глиста, через любую щель в заборе пролезал, когда в

Таловке по огородам шарили. А руки у него ловчей, чем у девчонок: из любого дупла птичье яйцо извлечет.

Так вот, Костик ужом ко мне прополз, никто не услышал.

А мне почему-то в ту ночь сон удивительный приснился. Обычно-то снится, что мы куда-то едем. Проснешься – и не знаешь, во сне это происходит или наяву. А какая разница – едешь и едешь! А в этот раз приснилось, будто я с теть-Дуней чай из самовара пью и беседую при этом по-немецки. Дер тее ист гут, говорю ей. А она головой кивает, прихлебывая из блюдца: мол, гут, гут, Антон… Дер тее ист то-оль! А произношение у нее просто замечательное. А тут мне поперек сна шепотом:

– Проснись, слышь! Проснись, Антон…

Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось.

– Кто? Что? – спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор.

А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес.

Тут я и в самом деле проснулся.

– Кто это? – спрашиваю.

А он снова:

– Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал!

– Это во сне.

– А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел.

Пошел – значит, пополз.

– Проснулся, проснулся! – говорю недовольно. – Тебе что надо-то?

– Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял?

– Какое еще письмо? – Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо.

Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.

– Наизусть, что ли? – спрашиваю, окончательно проснувшись.

– Наизусть. Я что хошь наизусть помню.

– Это как?

– Помню – и все. Откуда я знаю как?

– А что ты помнишь?

– Все.

Помолчав, он вдруг затараторил:

– “А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну

Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран.

Сколько мне лет, а?..”

Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.

– А вот еще, – сказал он. – “Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то – значит, про мою жизнь…” – Это уже голосом теть-Дуни. – А дальше песня идет, – сказал Костик.
–

Хошь, песню спою?

– Не надо, – решил я.

Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок – и строчит наизусть: “Люблю тебя,

Петра творенье”… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи – одно, а всякая вагонная говорильня – другое. Теперь вот письмо…

Я спросил:

– А кому ты письма… это… ну рассказываешь?

– Никому.

– Почему?

– Я скрытный. – И Костик добавил: – А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.

Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли?

Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь – верь, хочешь – не верь. Письмо – это не стишки какие-то, его не каждому доверишь.

– Ладно, – разрешил я. – Читай. Только без привирок.

– Да сука буду, слово в слово! – побожился он. И замолчал.

– Ну? Забыл, что ли? – спросил я сердито.

– Нет. Я настраиваюсь… – Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: – Антоша…

Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла.

– Какой я тебе Антоша? – возмутился я.

– Не мне… Это тебе она написала… Антоша…

– Так и написала?

– Так и написала.

– Ну валяй дальше.

– Антоша… – повторил Костик голосом Зои. – Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная…

– Но я вовсе не так посмотрел, – прервал я Костика.

– Откуда мне знать, как ты посмотрел? – возразил Костик.

– Не так, – упрямо повторил я. – Ладно. Чеши дальше.

– Дальше она тебе пишет, – сказал своим голосом Костик, – что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…

– Это ты хороший? – поинтересовался я.

– Я передал, как она сказала, – чуть обидевшись, отвечал Костик.
–

Теперь, кажись, все.

– Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?

– Отнесу, – натянуто произнес он.

– Не перепутаешь?

Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.

Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: “Зоя”… Нет, я скажу не так. Я скажу: “Зоенька”… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: “Зоенька”. А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…