Вагончик мой дальний

Ближе всех, прямо на траве, утыкаясь носами в изгородь, восседала шумная ребятня. Мужички были, как обычно, под хмельком, густо дымили махрой за спинами своих жен, которые – нам это показалось чудным, – насколько сумели, все принарядились. Будто к ним взаправду приехал городской театр.

И не готовились мы, а получилось складно. Первыми выступили Зоя с

Шурочкой. Негромко, но слаженно они спели две песни. Одну грустную, про тонкую рябину, которая не может перебраться к дубу. Не для меня ли Зоя придумала эту песню? Но была еще вторая, тоже про любовь, где добрый молодец находит свою отраду в высоком терему.

Зайду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней…

Была бы только ночка да ночка потемней!

Была бы только тройка

Да тройка порезвей!

А концерт между тем продолжался.

Шабан, всем на удивление, сбацал, по его выражению, цыганочку, а

Костик изобразил утро в деревне: петухи поют, коровы мычат, птицы пересвистываются – воробьи, скворчики, кукушка… А в конце соловьем засвистал, защелкал, да так заливисто, что все захлопали. О том, что

Костик мастак по деревьям да по гнездам лазать, мы знали, а вот что умеет птичьи трели выводить, не знали. Да и многого, как оказалось, мы до сих пор не знали друг о друге.

Теть-Дуню попросили тоже спеть, у нее своих песен хоть отбавляй. Не меньше, чем у знаменитых там на радио Ольги Ковалевой или Лидии

Руслановой. В поселке даже слух прошел, что в эшелоне сама Русланова в ссылку едет. И хоть слух не подтвердился, все хотели слышать, как поет наша теть-Дуня.

Сперва она отнекивалась, но потом сразу согласилась и запела “Долю”, мы ее наизусть знали.

Ой, ты, доля, моя доля, доля горькая моя!

И зачем же, злая доля, до Сибири довела?

Не за пьянство, за буянство,

Не за ночной-дневной грабеж,

Стороны своей лишился

За крестьянский труд честной…

Женщины за проволокой громко завздыхали, даже нам было слыхать.

Песня-то не только про нашу, но и про их жизнь. И теть-Дуня к концу, вот уж чего мы никогда не видели, даже слезу пустила, и слушатели стали тереть глаза.

А настроение выправилось с выступлением мальков. Собравшись кучкой, они выдали, проорав на весь поселок знаменитую блатную песенку “Гоп со смыком”. Но, правда, слова были другие.

Гоп со смыком – это буду я,

Гитлер-Риббентроп – мои друзья,

Вместе грабим и воруем,

Вместе плачем и тоскуем,

Вместе ожидает нас петля…

Да! Да!

И хоть песенка народу пришлась по душе, особенно про Гитлера, которого ожидает петля, но в центре внимания оказалась теть-Дуня.

Женщины не хотели расходиться, и все допытывались у теть-Дуни, откуда она родом, куда подевалась родня, как ее занесло в этот вагончик и где научилась так складно петь.

– Так мы все из одного края, – ответила вместо нее одна из поселковых женщин. Вздохнув, она добавила, что они из того края, которого уже нет.

– И не будет, – подсказала другая, но с оглядкой. – Захотим, так возвращаться все равно некуда…

Перебивая друг друга, женщины поведали, как их загребли на так называемый “трудовой фронт”. Тут они перешли на шепот, хотя кругом никого и не было. “Везли, – говорят, – как вас, в товарняках, выгрузили в лесу, приказали строить жилье да вкалывать. Кому на руднике, а кому лес валить… И всем, понятно, без права отлучки”. И уж совсем тихохонько подробности про тех, кто, не дай Бог, сбежит и кого поймают… Того враз “тройкой” осудят за саботаж али за дезертирство и “садют по-настоящему”. А могут еще дать и “вышку”.

Вот недавно в газетах прописали…

Тут какая-то из бабенок заметила, что сторонний человек приближается

(это был Петька-придурок), и уж нарочито громко заговорили о концерте, который был здесь для них, как свет в окошке. И дальше, отчего поселок так прозывается. С работы приходят, а уже полночь, вот и придумали прозываться Полуночным. Люди дивятся: бараки, рудник, тайга, а имя-то особенное.

В ту же ночь, после концерта, услышали мы сквозь сон возле вагона голоса. Похоже, как раньше, только не было в голосах прежнего остервенения. Снова застучало, зазвенело о камень железо, лопаты и кайлы, а когда утром высыпали на привычный уже, истертый ногами пятачок, вдруг обнаружили, что никакой колючки вокруг нас нет. И столбов нет. Все сняли и унесли.

Концерт стал открытием не только для поселковых, но и для нас самих.

Удивили Костик и Шабан. Но слышней, чем песни теть-Дуни, прозвучали для меня голоса двух сестренок. Особенно вторая песенка, которая про

“тройку”. Не она ли была посланием, о котором предупреждала Зоя?

Терем ли, вагончик ли… Но уж точно темная ночка, когда можно, как в песне, ускакать куда-нибудь подальше. Эта песня, ее слова прострелили меня насквозь.

Весь день я бродил вблизи сестер, хотел найти подтверждение своей догадке. Но не было ни одного ответного взгляда, даже легкого внимания. Сестры сами по себе, а я сам по себе.

Когда повели нас с Шабаном вечером на очередной бал, вдруг услышал я из какого-то вагона пение. Я даже не сразу сообразил, что это наш немчик Ван-Ваныч рулады выдает. А пел он по-немецки не больше не меньше, как русскую народную песню про Стеньку Разина… Как там:

“Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…” Это сперва я так подумал, что “Из-за острова на стрежень”, а потом разобрал: слова-то звучат другие. И вот какие:

Как дела идут, Антоша? Как живете без меня?

Я здесь заперт, но не плачу: кормят, поят, что еще…

Не только я, наш Петька-придурок тоже прислушался, хмыкнул довольно:

– Во-о! Немчура… А какие песенки-то поет!

– Про Стеньку Разина… – на всякий случай подхватил я.

– Я и говорю. Вражина, а знает, что петь!..

– Знает! Знает!

Ван-Ваныч между тем свой концерт продолжил, голос его звучал из вагона, как по радио. Только слова были для одного меня.

Но без вас я тут скучаю и не знаю, что нас ждет,

Может, лагерь, может, шахта, но скорей бы был конец…

– Баста! – сказал Петька-недоносок. – Радио закончилось! – И посмотрел на меня. Может, в моем лице уловил что-то, что внушило ему подозрение.

– Пусть поет, – попросил я. – Кому он мешает?

– Мне мешает! – И, задирая к вагону голову, прикрикнул на певца: -

Пре-кра-ти-ить вражеский фашистский язык! Слышь, ты?!

Ван-Ваныч замолчал. Не сразу ответил:

– Вы сами фашист. А еще вы убийца.

Даже я онемел от таких неожиданных слов. Ван-Ваныч никогда и никому не дерзил. Значит, и его забрало.

Петька-придурок вытаращился в сторону окошка и, приподняв винтовку, пригрозил:

– Скажи еще слово! Сейчас пальну!