Вагончик мой дальний

– Ну пали, пали! – сказал Ван-Ваныч, переходя на “ты”.
–

Когда-нибудь и ты свое получишь!

– Я когда-нибудь, а ты скорей! Запомни! – заорал Петька-недоносок и постучал прикладом по вагону. Поймав мой недоуменный взгляд, рявкнул: – А ты чо ряззявился? Шагай! И знай тоже… Мы завтра этих фашистов всех к ногтю! Чтобы заткнули свою вражью пасть! Навсегда!

Ван-Ваныч не счел нужным повторяться. Он свое сказал. А наш страж, зло подтолкнув меня в спину, а потом молчавшего все время Шабана, велел двигаться дальше. На ходу пригрозил, с ненавистью глядя на нас:

– Я вам покажу убийцу! Только вякните!

Нас подняли среди ночи, Шабана и меня. В вагоне у штабистов мы долго щурились, привыкали. Стекло у фанаря под потолком было выбито, небось, зацепили по пьянке, от яркого света болели глаза.

Вальку терзали долго за перегородкой Синий и Волосатик, а Леша Белый был на этот раз не в духе, еще бледней, белей, видать, разболелись старые раны. Он даже Зою не посадил на колени, а велел стоять за его спиной и наливать сивуху.

Наверное, ничто сейчас бы не помешало ей хоть разок взглянуть в мою сторону. Но она, опустив глаза, покорно и даже старательно прислуживала майору. В голову пришла странная мысль: а может, это вовсе не она пишет мне эти письма? Может, их сочиняет для собственного удовольствия сам Костик?

Не знаю, до чего бы я еще додумался, но тут объявились те двое вместе с пьяной и расхристанной Валькой. Так, втроем, они и пошли танцевать, если такое можно назвать танцем. Топтались, ударяя коваными сапогами в пол, аж вагон гудел, и что-то даже пытались петь под пластинку. У них выходило:

Тра-та-та, тра-та-та,

Вышла кошка за кота…

Лешка Белый сидел, как всегда, опустив голову. Но в какой-то момент очнулся, уловил взглядом меня, потом Зою.

– А ты? Ты-то чего киснешь? – спросил в упор.

И, так как Зоя не отвечала, раздраженно продолжал:

– Ну и дура… Пока молода, наслаждайся…Я же тебя берегу… Берегу? Иль как?

Зоя, не подымая глаз, послушно приблизилась ко мне, протянула руки.

Я медлил, боялся, что они будут холодней смерти. Вспомнилась сказанная ею фраза: здесь холодно, как на дне могилы. Смогу ли после ее писем вытерпеть ее же холод? Осторожно прикоснулся к ее рукам и обжегся. Сразу даже не понял, так ли горячо или мне показалось.

Шумные трататашники уступили нам середину вагона, бросившись к столу за выпивкой. А мы остались одни.

Сперва мы оба смотрели в пол, сомкнутых рук было для нас достаточно.

Но я преодолел себя, чуть поднял глаза и увидел ее шею, подбородок, губы, нервно сжатые. Как в замедленном старом фильме, мы поплыли по волнам музыки, которая почему-то не оказалась на этот раз скрипучей, с механическими голосами. А может, мы ее и не слышали? Да, теперь я понимаю, мы слышали не ее, а самих себя. Вот в чем дело. Мы танцевали свой медленный танец под свою музыку. И вели при этом безмолвный разговор.

Я спросил ее:

– Ты моя отрада?

– Я твоя отрада, – отвечала она. – Твоя. Только твоя.

– Да, да. Я так и понял. И про терем, который похож на наш вагончик…

Где нет хода никому…

– Но там есть другие слова! Разве ты не помнишь?

– Помню, помню… Никто не загородит дорогу молодцу…

– Никто не загородит, – подтвердила она. – Ни майор, ни придурок… ни столбы с проволокой!

– Была бы только ночка?

– Да! Да! Ночка! Ночка!

– А если станут стрелять?

– Я готова. С тобой я на все готова.

– Значит?

– Значит, дело за тобой.

– Но еще за тройкой?

– Какой…тройкой? – тревожно переспросила она.

Это было, и впрямь, неудачно. “Тройками” – это все знают – зовутся скорые суды.

– Ты ведь слышал? – спросила она. – Женщины рассказывали, как беглецов расстреливают…

– А мы-то в чем виноваты?

– Ох, не знаю, не знаю!

– Я знаю. Мы с тобой ни в чем не виноваты. Мы добежим до Москвы и там все расскажем…

– Добежим. Конечно, добежим…

И вдруг, как с неба, громоголосый окрик:

– Мол-ча-а-ть!

От неожиданности мы даже пригнулись, замерли, во мгновение превратившись в статуи.

Я осторожно оглянулся. Леша Белый, который стал белей белого, приподнялся с места и, оскалившись, вперился в нас, а его руки судорожно шарили по столу. Сейчас, сейчас запустит в бешенстве в нас стаканом или бутылкой… Но я не угадал. В руках откуда-то оказался у него пистолет. А может, он всегда тут на столе лежал, заставленный стаканами и снедью.

– Мол-ча-а-ть! – повторил он тише и опустился на стул.

Опомнился. И пистолет отложил. А мы продолжали стоять, не расцепляя рук: забыли от неожиданности, что мы еще сомкнуты друг с другом. Но и остальные в недоумении затихли, глядя на Лешу Белого и на нас с

Зоей. Никто ничего не понял. Только мы поняли. Он уловил в наших лицах не произнесенное вслух, оборвав безмолвный разговор на самом главном слове “добежим”. Это не могло не отразиться в наших глазах, губах, даже позах. Да весь танец был об этом. Как можно было нас не понять?

Я заглянул в глаза Зои, как в зеленую прорубь, и увидел в них страх за нас обоих.

– Танцевать-то не умеете! – сказал майор развязно, пьяно. Но глаза его были трезвы. Трезвы и опасны.

Он вдруг успокоился.

Обводя взглядом помещение вагона, своих дружков, произнес, кривя бескровные губы:

– А бал-то закончен, господа офицеры!

13

Наутро нас с Шабаном вывели под молчаливые взгляды вагончика.

Поставили перед мужичком, тем самым, что тыкал нам под ребра кнутовищем да материл штабистов, сказали ему:

– Получай, чего просил. Зарегистрируешь в комендатуре… Будешь держать на запоре… Отвечаешь головой. Понял?

Все это огласил Волосатик. Был он без мундира, в шинели, накинутой на исподнее. Это нисколько его не смущало.

Он оглядел нас с ног до головы, будто впервые увидел. Даже похлопал

Шабана по плечу. Вот, мол, каких молодцов отдаю. А мужичку, обернувшись, объявил:

– Можешь держать до осени. А повезет, до зимы. А как станут куда отправлять, мы сообщим, кому их сдать. Скорей всего не нам… В колонию…