Вагончик мой дальний

И еще одно как пронзило: Зоино предчувствие, что рельсы – это судьба. Не ее ли отец проложил дороги, по которым гоняют наш вагончик?..

– Ну вот, – прервал я молчание. – А хотела вспоминать!

– Так ведь я не об этом, – печально произнесла Зоя. – Это ведь их интересует, кто куда делся и почему. А я хочу, чтобы ты был только ты. Ведь была же у тебя своя жизнь?

– Наверное, была, – неуверенно отвечал я.

– И у меня была. А теперь она у нас вместе. Бабушка мне рассказала, что, когда мне было шесть лет, я сочинила стихи: “Я люблю тебя, а ты меня, и получается – луна!” И объясняла я так, что влюбленные – это две половинки луны, а когда они обнимаются, то, похоже, будто из двух месяцев получается одна луна…

20

Утром постучались в окошечко. Не сильно. Зоя от страха закрылась ватником с головой, даже дышать перестала. Но, кажется, и я чуть перетрусил. Уж слишком неожиданно. Мы не то что позабыли об опасности, мы старались о ней не помнить. Расслабились, поверили самим себе, что в этом лесу можем быть одни. А вот уж не одни. Но кто это? Железнодорожники? Охотники? Или эти… охотники за нами?

Постучались вторично, более настойчиво. Понятно, что там, снаружи, не просто догадывались, там знали, что здесь кто-то есть. И они, кто бы ни был, не оставят нас в покое. А нам придется открывать.

Наверное, я произнес это вслух, а Зоя пискнула из-под ватника, что открывать не надо.

– Не надо! Не надо! Не надо!

– А как быть? – спросил я. – Взломают дверь…

– Пусть ломают. Я не хочу… Там этот… Там майор из поезда… Я его боюсь!

Майор бы не стучал, подумалось. Да и штабисты… Они вышибли бы и дверь и стекло!

Мы прислушивались. Наступила долгая тишина. Может, те, за дверью, – возникла надежда, – постояли и ушли? Может, правда, какие-нибудь путевые обходчики, рабочие, которым, в общем, от нас ничего не надо?

Негромко и как-то приятно, по-домашнему, скреблись мыши за печкой.

Потрескивала деревянная лежанка под нами. Не шевелясь и приподняв головы, мы старались уловить каждый чужой звук за окошком. И вдруг прозвучало из-за двери, но показалось – под самым ухом:

– Братцы мои, ну открывайте, что ли! Я ничегошеньки вам не сделаю…

Вот, клянусь!

Зоя ладошкой закрыла мне рот, показывая, что надо молчать.

Но я уже понимал, что отмолчаться не удастся. Они разозлятся и вышибут дверь. Да враги бы с нами не чикались, не называли братцами…

Отклоняясь от руки Зои, я крикнул в сторону двери:

– А ты кто?

– Охотник, – такой был ответ.

– А зачем тебе открывать?

– Хочу поговорить.

– С кем? – спросил я, вылезая из-за печки, приближаясь к дверям.

Зоя поднялась вслед за мной, я почувствовал, как она прижимается к моей спине.

– С вами, с вами, – сказали добродушно за дверью. – Между прочим, я один, а про вас я знаю. – И после некоторого молчания: – От Глотыча я. Понятно?

Я повернулся к Зое, чтобы спросить, но она сама, прильнув к моему уху, зашептала, от ее губ стало горячо:

– Все равно не открывай… Кто бы ни был… Прошу!

– Мы вас боимся, – сказал я прямо в дверь. Зоя прижималась ко мне еще сильней, я чувствовал кожей, как она дрожит. – Если вы охотник, как говорите, идите в другое зимовье.

За дверью кашлянули. С минуту помолчали.

– В общем-то, как хотите… Но я, и правда, пришел вам помочь.

– А зачем нам помогать? – подала вдруг голос Зоя.

Я не ожидал, что она себя выдаст. Одно дело – мужик в зимовье, другое – женщина. Это было неосмотрительно, даже опасно. Но Зою, как говорят, понесло. Она злобно вопрошала, обращаясь к дверям:

– Мы просили о помощи?

За дверью снова кашлянули.

– Барышня, извините… Но вас ищут!

– Ну и что? Пусть ищут! – отвечала Зоя с вызовом. Однако при этом она прижималась ко мне. Слово “барышня” ее не смягчило. А я опять подумал, что бандюги да энкаведешники так не разговаривают и слово

“барышня” уж точно не употребляют. Тут что-то не так.

Голос за дверью добавил:

– Глотыч просил вам помочь – вот и все. Не хотите как хотите. – И после паузы: – Я тут еще посижу на крылечке. А вы подумайте. Вам жить-то…

Мы с Зоей присели на лавку под оконцем и стали думать. За оконцем, хоть и малость просветлело, ничего, кроме буро-зеленой хвои елок, не видать. Но стало различимым Зоино лицо, оно было белей печки.

Я тихо спросил:

– Может, откроем?

Зоя промолчала, что могло означать и согласие.

– Он же к нам пришел от Глотыча, – продолжал я убеждать. Не только ее, но и самого себя. – И потом… Мне кажется, он неопасный… Да?

Зоя смотрела на дверь. Я подумал, что сейчас я верил ей больше, чем себе.

– Тогда что? Тогда открываем?

Зоя поцеловала меня в губы, решив на всякий случай проститься. Не до конца, значит, верила, что беды не будет. Но шагнула к дверям и решительно отодвинула засов.

– Входите! – крикнула и снова села, глядя не мигая на дверь.

И я повторил вслед за ней с такой же интонацией:

– Мы открыты! Открыты!

Чужие ноги застучали по нашему крыльцу, наискось со скрипом отворилась убогая дверца, и на пороге встал, чуть пригибаясь, человек с бородой.

Нет, бороду мы разглядели потом. Сперва увидели темную согнутую фигуру в проеме дверцы и почему-то сапоги. Потом стали видны борода и зимняя ушанка… Это летом-то! Лицо в сумраке зимовья показалось нам старообразным. Уже потом, на улице, смогли разглядеть, что гость никак не стар, скорей даже молод. Голубые на выкате глаза и чуть подмороженные, с краснотой щеки, частью скрытые той же бородой. А когда, войдя в помещение, мужик снял шапку, обнаружилась густая, чуть курчавая шевелюра.

Мы продолжали сидеть. Наверное, нам казалось, что так безопаснее.

Потом-то я понял, что опасность является вовсе не так, а куда прозаичней… Но страшней.

А человек, сразу загромоздив собой пространство избушки, продолжал стоять, молча вглядываясь в нас сверху вниз. Медленно опустился на пол и расположился напротив нас, опершись спиной о печку. Мне даже почудилось, что печка чуть подвинулась назад.

– Вот, – заключил удовлетворенно, – вы и есть.

– Кто мы? – спросила Зоя, не вызывающе, но излишне резко. Я понял, что она еще трусит. И бородач это понял.