ВАК-ВАК

Нет, он не колебался. Он уже все решил.

— Я остаюсь.

И, неожиданно для себя добавил:

— Должен закончить третью книгу моих странствий.

Она словно не услышала, эта женщина, которая “ждала его всю жизнь”. Огонек освещал ее выразительную спину, но не проникал до лица: тень.

Ручеек затекавшего дождя подползал к татами; Капитан принялся свирепо прогонять его ладонью. Ручеишка был непрозрачный, и теплый, как кровь.

На самом дне,

На самом черном дне

Золотой дворец.

Запела. Тихо, как сама себе. Где он слышал эту песню: дно, золото? Конечно (передернуло), несчастненький Утро, его песенка, в женском облике (специально спускался в деревню). Про морскую, кажется, царевну.

Песня.

— Ты хорошо поешь, — прервал ее Капитан. — Никак не пойму только о чем.

— Уращима-сан.

Загадками говорить изволит.

— Сейчас ее многие поют. Слыхали истории про Уращима-сан, рыбака? Нет... Три года жил на морском дне, в объятьях рыбьей царевны. Уращима-сан. Через три года вышел домой, на берег. А там...

Капитан подполз поближе. Она тихо отстранилась.

— ... там все уже другое: и пространство, и люди; а родные давно к теням отошли. Деревня его тоже переменилась, чудеса.

— Как же поступил тогда этот Уращима-сан? — спросил начинавший догадываться Капитан.

— Царевна прислала... ему сундучок...

Вдруг затряслась мелкой, страдальческой дрожью, с хрипом.

Ее тело, казалось, старилось на глазах (вспухали неожиданные вены, завязывались и скороспели морщины), — может, и лицо. Но лица не было видно. Капитан испугался.

Нет, кажется, успокаивается. Сакэ себе наливает.

Он прислушался к ливню, задумался.

В объятьях морской царевны Капитан, не в пример Уращима-сан, пробыл тридцать лет. И царевна была разной, особенно те двадцать четыре года, которые он, похищенный бурей, провел в дальних землях. Он знал море; за знание моря хорошо платят, и он мог купить себе столько радостей, сколько требовала его непривередливая фантазия. Никто из женщин и не ждал его обратно. Не пытался завоевать в мужья. Может, только Сударыня из русской Астрахани, где он, после долгомыканья в ледяном Петербурге, оказался с английским купцом господином Смитом, как он об этом уже писал.

Он полюбил ее, Сударыню, в балагане, где она сидела за надписью “Хвеноменальная дева из Земель Японских”. Он-то даже поначалу замялся, так как выдавал себя за китайца: Русский Царь хотел тогда обратить всех китайцев в христианство и для этого снаряжал морскую экспедицию.

Капитан заплатил, зашел. “Хвеноменальная дева” сидела по-турецки и бодро тренькала на афганской лютне. Посмотрев на Капитана круглыми голубыми глазами, помахала ему богатырской ладонью: “Конитива!” (Позже призналась, что слово это узнала во сне. Он поверил[4]).

А потом морской поход на Китай почему-то переделался в сухопутный, и не поход даже, а в Географическую Миссию, куда, против воли, был втиснут Капитан в звании Натурального Советника по Китайским водам.

Она проехала с ним пол-Сибири, Сударыня. Без нее бы он умер от холода, заблаговременно сойдя с ума. Она любила его морские истории, слушала, не дерясь и не перебивая. К Красноярску он уже освоил ее полное наименование: Сударыня Катерина Кудайбердяевна, — но поназывать ее так не пришлось. В Красноярске у Сударыни произошли роды; она мотала перед лицом Капитана спокойным большеголовым младенцем и говорила усталым баском: “Ну, смотри какой! Экий татарище!” “Краснёныш” отвечал Капитан. Они расстались; Сударыня взяла у него все деньги и осела в Красноярске, подарив перед разлукой китайский набор для письма, — и внушив написать на нем свою диковинную жизнь. Сударыня...

Последний всхлип грома сгустился и растаял над заозерной чащей. Дождь лил ровной, теплой похлебицей.

Золотой дворец,

Сут-тон-тон...

Да, она была все еще здесь, уже не тряслась, запела даже.

Не допела.

— В сундучке морской царевны прятался серый туман... Вы все равно не сможете закончить ваши писания, Капитан-сама.

Подала ему чашечку с сакэ. Руки у нее все еще дрожали.

— Хо-хо... хо... — затужился смехом Капитан, — и кто же мне помешает?

— Время.

— Хо...

— У вас не осталось почти — времени...

Она говорила медленным, засыпающим голосом, рассеяно поигрывая голым носком в набежавшем озерце на полу; блики от воды окидывали ее тело мимолетным серебром.

— Со мною прибыла посылка — мешок, не слишком тяжелый, весом эдак....

— Я уже приметил этот мешок.

Повернулась к свету — тонкий нос заострился, глаза не по-доброму играли:

— Там, внутри, ящичек, довольно вульгарной работы, и украшений — одна свастика на крышке.

Начертила перед собой в воздухе ящичек, покрутила указательным пальцем — свастика. Капитан слушал, разглядывая пол.

— Мне непонятна ваша речь, — проронил, наконец, продолжая изучение пола.

— Да?.. Ах, верно, в дальних странах, в которых вы изволили столько пропадать, к литераторам применяются другие способы...

— Что?!

— Этот ящичек (выговорила: яситек) — это кубиокэ.

Он вспомнил — замер.

— А внутри, знаете... дощечка (досетька) небольшая, с колышком посередке... Щуубан — дощечка, чтобы перевозить удобнее и... голова внутри ящика не болталась.

Задумалась. И добавила:

— Иногда, для удаления неприятного аромата, голову обкладывают свежими листьями чая,— особенно хорош тот, который произрастает в провинции Щидзуока... но где уж вам раздобыть чая в этой глуши!

Тяя, сказала. Раздобыть — тяя.

— Довольно, — приказал пленник.

— Да-да, конечно, это не слишком изящно... ящичек топорной работы. В старину, говорят, голову переносили на раскрытом веере...

И она распахнула, чуть не перед ресницами Капитана, свой перепончатый веерок.

Он выхватил его у нее из рук; швырнул в угол. С хрустом распрямился:

— Мне известны все эти обычаи. Кого вы пришли пугать? Может, тот Капитан, которого вы знавали двадцать пять лет назад, и отличался робким мясцом, но сейчас...

Закашлялся. Женщина быстро подлила ему сакэ.

— Сейчас... вы слишком ошиблись, — тише продолжил он, промочив горло. — За годы долгой морской жизни я повидал глазами такое, пред чем все ваши ящички, колышки и листочки — забавы детей.

Он хотел сказать еще что-то главное, но вместо того поднялся, подобрал веер и отдал его хозяйке.