ВАК-ВАК

Они обменялись молчанием. Капитан откашлялся:

— Я думал, однако, что эти ... инструменты, о которых вы вели речь, применяются только на войне, в отношении врага, не так ли?

— Сейчас войны нет, — с горечью сказала девица. — Давно уже нет войны. Только на рынках иногда бьются ради спорта — деревянными клинками, деревянными копьями, деревянными... как их?

Поглядела за подсказкой на Капитана. Он молчал.

— А еще, слышали, помирились все религии. Сколько наши предки претерпели битв за веру... А теперь, перед самыми Вратами сумерек, в Никко, правители, говорят, вот что сделали. Поставили фонари нашим богам, понятно, и еще два фонаря от восточных варваров привезли — от голландского бога и от португальского. Подружили богов. Такой вот мир снизошел на нашу землю — если бы не писательство... Увы, среди грозного племени кисти и свитка до сих пор кипит война и проливается японская кровь...

Капитан подумал: “Это, конечно, не речь простой куртизанки. Ловко она крутит своим языком — ловко, да как-то без вкуса. Или же за двадцать лет моего небытия в этой стране здесь так переменились веяния? И что она вдруг заболтала о писательстве — опасница, выжига?”

— Я не написал ничего предосудительного, — отрезал Капитан и спросил себя: “Почему я пред нею оправдываюсь?”

— Капитан-сама!

Ее лицо смеялось. Особенно глаза — так и надрывались от смеха.

— Капитан-сама, то, что вы пишете, — ничто по сравнению с тем, кто вас будет читать. Едва погрузив кончик кисти в чернила, вы попадаете на самое острие таких сил, диспозиций и страстей, перед которыми все то, что вы изволили пережить в море, — просто детские...

Капитан замахнулся на нее — от обиды за свое море. И за писательство.

— Я всю жизнь прождала вашего возвращения, — жалобно прошипела гостья, подставляясь под удар.

— И пришла, чтобы принести мне конец?

Гостья молчала. Рука Капитана, взлетевшая для удара, обмякла и приземлилась обратно на колени.

Где-то недалеко, наверно в мокрой яблоне, задребезжала цикада.

— Я пришла вас спасти, — сказала женщина. — Вы этого не захотели. Домик вблизи от моря — вы отвергли. Чайки, будящие нас своими зычными голосами по утрам, — вы надсмеялись. Сегодня я показала себя огненной и послушной любовницей, выполняя на ложе все ваши необычные, но, признаю, остроумные пожелания. Потом я открылась вам и предложила власть над собой до последнего своего дыхания. Свободу, неголодную старость, ветер на закате, пахнущий мидиями. Наконец, выдала тайну о том, какую участь предначертали вам ваши литературные недруги. Вы всё отвергли — мало того, подняли на меня руку, вышвырнули веер, нарочно стали думать о другой женщине — похоже, о той северной великанше, о коей вы изволили упомянуть в первой книге ваших путешествий, часть вторая, глава двенадцатая!

— Да нет же... это была аллегория, — смутился Капитан... и тут же с силой развернул девицу к себе — лицо в лицо, ярость в ярость:

— Вы, однако же, на мой самый первый вопрос, помните? Состоите вы или нет при Тайном Управлении, — одолжите же меня своим ответом!

Она отводила глаза и кривила губы, эта женщина. Произнесла:

— Прошу вас, отпустите.

— Как вам удалось провести Тайных Докторов, производящих, как известно, наипретщательнейшие проверки всех чиновниц куртизанского поприща на предмет немоты?

— Отпустите, у меня нежное плечо, я испытываю боль...

— И как вам, непрошеная моя спасительница, удалось прочитать мои писания, о которых я уведомлен, что они напрямую доставляются к очам Провинциального Цензора, а потом...

— Он слеп.

— Пальцы ослабли.

Она, однако, не вырвалась, а продолжала дышать ему в лицо:

— Цензор, он слеп.

— Что?

Она закрыла пальцами глаза:

— Незряч.

— Так же, как вы — немы?

— Для него ваши писания читала — я, и еще приближенные к нему люди.

Вот с какой выдающейся особой он, оказывается, беседует.

— “Читали для него” — что это значит?

— Да так... — скромно произнесла дева, — переписывала рукопись набело, рисовала сбоку ветку цветущей сливы под снегом...

— В моем сочинении ничего не сказано про сливу.

— Разумеется, мне пришлось это дописать самой — я это вставила как будто ваш сон во время пирушки с Алжирским варваром... О чем это я... слива... да — переписав, я начинаю ждать особого озарения — и когда оно нисходит, пишу Отзыв.

Какая наглость!

— Странные дела: Куртизанка, возомнившая себя Критиком.

— Не менее странно, чем Капитан, возомнивший себя Писателем, — последовал ответ. — Однако не стану скрывать, что ваши писания развлекли меня... разогнали черную грусть, причинявшую терзания моему сердцу не одну весну... поселили в груди некоторые надежды, хотя также и страдания. И я уж постаралась с Отзывом — все просто выхватывали его друг у друга, с него было снято четыре копии!

— С него... С моего сочинения?

Она снова рассмеялась — так, что стали отвратительно заметны ее зубы.

— Нет же, с Отзыва! С подписанного печатью его светлости Провинциального Цензора. Ваше же сочинение слишком длинно, слишком премудро, чтобы его читать, и, кроме того, оно запрещено, вы — заключенный. Однако именно после этого Отзыва вас повысили на целый ранг, перевели на этот миленький остров, стали снабжать бумагой и женщиной...

— Однако сегодня меня снабдили этим, как вы сказали, ящичком, не так ли?

— Увы!

“На самом дне, на самом черном дне”, — вертелось в голове у Капитана.

— Увы, вы изволили написать вторую книгу... А ее получила другая наложница господина Провинциального Цензора, мой враг и известная всем Провинциальным литераторам чума.

— Так вы... наложница Цензора?

Теперь они находились почти в полной тишине — дождь угас, голос цикады прервался. Только капли срывались с ветвей и кровли, прорезали влажный воздух и расплющивались о землю.

Слово снова взяла куртизанка.

— Капитан-сама, я внимательно прочла вашу историю; узнайте и вы мою, тем более что она много, много короче.

“На черном дне”, — подумал Капитан и дал согласие.

— Пятнадцати лет от роду девушка из Нагасаки без памяти полюбила одного моряка, красавца и едока женских сердец. Трудно сказать, ответил ли он ей взаимностью, но на пожелание стать ее первым мужчиной дал великодушное согласие, и они легли. Вскоре до девушки дошли слухи, что корабль ее любовника разбился, а столь дорогое ей тело ушло на черное дно... И девушка горько-прегорько заплакала, и плакала долго, а когда наконец освободилась от слез, то увидела, что спит теперь с разными мужчинами и они ей платят. И еще — что она тратит из этих денег на тайное занятие рисованием и каллиграфией. Она сказала себе, что поступает так для того, чтобы забыть своего утопленника.

Капитан молча слушал, хмурился и тер поясницу.

— Так проходили годы — мужчины приходили, потом уходили, а она, проводив их, рисовала или глядела в осколок зеркальца и выдергивала новый седой волос. Когда седых волосков набралось столько, что можно было уже сплести из них удавку, к куртизанке явился Врач из Тайного Управления, ее давнишний клиент. На этот раз он явился не с целью любви, а чтобы поведать об освободившейся вакансии в Палате по цирюльням и цензуре при Тайном Управлении. И вот она с успехом выдержала экзамены и стала получать постоянное жалованье и даже не слишком заботиться о вероломной седине... Да ее и стало меньше — ведь к женщине снова постучалась госпожа любовь, и хоть гостья была поздней и нежданной, ее не заставили топтаться у порога.