Валенки

Не сговариваясь, все трое покосились на "старшого"-- молча, но - понятно. Тот опустил глаза, не выдержав Степанового взгляда, зло плюнул и сказал: "Пёс с ним, Ванька, отдай ему...". Потом как - то махнул рукой, снова досадно плюнул и, широко шагая, быстро пошёл прочь.

"Ванька", тот, самый молодой из них, который и стянул деньги, с видимым облегчением швырнул под ноги Степану узелок - "На...". И остальные трое тоже быстро пошли, догоняя широкоплечего.

Степан поднял деньги, аккуратно спрятал их под старую, в полоску, разорванную рубашку, на грудь, и, вдруг, бессильно опустился на землю. Сказалось не только физическое, но и нервное напряжение, силы оставили его. Долго сидел он так на траве, обхватив голову руками; потом поднялся с трудом и медленно побрёл в город, искать Катьку.

А Катька всё это время продолжала выть и причитать у магазина, одновременно облегчая (в паузах) кулёк с пряниками.

"Вот, отнял",-- только и сказал Степан, и больше из него клещами нельзя было вытянуть ничего, ни слова. "Поехали домой", - и он молча лёг в телегу.

Катька поняла, что в этот день уже не до покупок и, продолжая жевать пряники, уселась тоже на телегу, взяла вожжи, и они поехали назад, в деревню.

* * *

На другой день, в понедельник, Степан, как ни в чём не бывало, с рассветом, вышел на работу и потом недели две непрерывно работал в колхозе и дома. Рассказал он нам всё (и то с трудом, как умел) только за праздничным, по случаю Троицы, столом. Тот день и та гулянка запомнились мне особенно, наверное, потому, что это был последний мирный и счастливый день в жизни Степана и нашей жизни в Надеждино. Как сейчас помню, вижу тот день: голубое-голубое небо, без единого облачка, море солнца, вся роскошная, до расточительности, окружающая природа, сверкающая и переливающаяся гладь реки, заплетённые на берёзах венки и веночки

из цветов на головах ребятишек и баб. Радостное оживление, веселье, смех, подхмельковые песни и перекличка гармошек с разных концов деревни. Мы сидели во дворе за столом счастливые, молодые, довольные жизнью, радующиеся жизни, пили холодную водку, закусывали домашним салом с молодым зелёным луком, смаковали жареных крупных окуней и лещей, уминали дымящееся мясо с картошкой и прочий казавшийся тогда обычным деревенский харч. А после до потери сознания, до седьмого пота пили из самовара чай с дымком и с душистым, непередаваемого вкуса сотовым мёдом, которого в деревне было пруд пруди. Мне до сих пор кажется, что такого мёда я больше в жизни так и не попробовал. Наверное, кажется. Наверное... И до того ярко видится мне Степан в тот день...Тоже весёлый, здоровый, ещё молодой, такой молодой - вся жизнь ещё впереди, горы работы, сколько ещё предстоит сделать, сколько праздников отгулять, поднять детей, наладить их в жизнь, дожить в этой нелёгкой благодати до старости, а там уж... Впрочем, там видно будет, "надо дожить", а пока, а сегодня хорошо сидеть за столом и не спеша рассказывать бывшее с ним приключение (всё хорошо, что хорошо кончается), пробовать молодую картошку, величиной поболе ореха, прямо с кожурой и... и всё, чего ещё человеку надо?, а с понедельника снова лопатить землю и вкалывать до седьмого пота, так же, как сегодня пить чай из самовара.

Таким всё и запомнилось.

А через несколько дней произошёл в деревне один случай, тогда показавшийся, вроде, незначительным, но с него всё-то и началось...

Пала в колхозе корова, или зарезали её, не дожидаясь худшего, сейчас уже не помню. День был суббота, дело к вечеру, а жара стояла в то лето - не приведи Господи. Короче говоря, надо было что-то с мясом делать, чтобы оно, пока его не отвезут в райцентр, не испортилось. Степана кликнули в контору и попросили пока забрать корову к себе на погреб. Действительно, все знали, что у Степана лучший погреб в деревне - самый глубокий, самый холодный и сухой. Как, впрочем, и всё у него было самое образцовое, что он ни делал сам, руки у него были, я уже говорил, золотые. Ладно. Ну, Степан мужик безотказный, надо - значит надо. Корову отвезли к нему, взяли с него, как полагается, расписку, что он принял на хранение казённое имущество в виде одной туши коровы и т.д., и на этом дело, вроде бы, было сделано и всё, что надо было в порядке. Однако в понедельник Степан вдруг воротился домой сам не свой, с лошадью и телегой, и на наши вопросы растерянно рассказал, что корову у него обратно не берут, повернули всё так, что "мол, ты корову взял, вот теперь её сам и продавай, такой уговор был, знать ничего не знаем, а у нас твоя расписка." Было это, конечно, скорее всего, незаконно, просто наглый обман, и поступить так могли, пожалуй, только с таким, как Степан, зная его безответность, золотую душу и простоту, которая, известно, хуже воровства. Степан, правда, пошумел немного, покричал, повозмущался, поматерил даже их там всех (чего с ним никогда не было, он вообще не ругался), но всё было бесполезно, тем дело и кончилось. Положение было действительно трудное. Корова, несмотря на замечательный Степанов погреб, была уже не первой свежести, а продать её в один день было немыслимо - не курица все-таки. Сдать на мясопоставки нельзя, не примут дохлую и расчёта нет, себе дороже. Что делать? Лошадь ему, правда, дали, всё же совесть не позволила, не дать, да и тогда ему у них всегда давали, сказать справедливости ради, если нужно было съездить в город, как, например, в тот раз, когда украли деньги. Ну, делать нечего, запряг он, и они с Катькой поехали на базар. Рынок в те времена, да в будний день, да не в столице, был малолюдный, цены не давали, жара стояла страшная. Словом, пришлось, чтобы не выбрасывать мясо собакам, отдать всё за бесценок. Вернулись они с Катькой почти ни с чем, Степан был уставший и печальный. Удар по хозяйству был, конечно, ощутимый, столько трудов пошло насмарку, но Степан, казалось, особенно не расстроился, а, расплатившись за корову, только ещё злее навалился опять на работу. Но давно известно - беда, как и радость, одна не ходит... И вскоре случилось новое, то, что мы не узнали сразу, вот ведь как бывает в жизни, а то бы мы, конечно, вмешались, не дали бы, не дали случиться тому, что случилось, хотя, честно, не знаю, что бы можно было сделать, как помочь, но что-нибудь бы сделали, придумали бы, помогли бы, вмешались, не дали бы несчастью произойти. Так мне теперь кажется. Но тогда, повторяю, мы не узнали сразу, а только потом, после... когда было поздно...

Недели через две после истории с коровой Катьке дали доверенность на получение денег, лошадь и послали в район за зарплатой для людей (денежные выплаты тогда в деревне уже были). Не могу сказать, кому пришла в голову такая светлая мысль - послать Катьку, может быть, больше некого было, а может ещё что, но факт остаётся фактом - послали. Мы тогда не знали, что за деньгами, не знали даже, что она уехала...

В райцентре Катька сначала благополучно получила всю сумму зарплаты, положила деньги в даденный ей казённый портфель, и, томимая, видимо, ещё с прошлой неудачной поездки духовной жаждой, отправилась - куда? Ну, да, понятно, за своими любимыми пряниками. Побывать в городе и не купить пряников?
– это было для неё делом совершенно невозможным, я её за это и не осуждаю, понимаю - каждому своё. Катька бросила лошадь и пошла в тот же самый, что и в прошлый раз, магазин на площади. А портфель с деньгами спокойненько оставила на телеге. Судьбу два раза искушать нельзя, и на этот раз не украсть деньги просто не могли и, конечно, и украли. Когда Катька вышла из магазина с кульком пряников, портфеля на телеге уже не было. Впрочем, на этот раз одними пряниками дело не ограничилось: не знаю, уж, как всё было, с горя ли Катька так набралась или ещё до того, но только умная (не в пример некоторым) лошадь сама привезла Катьку назад, в деревню, лежащей в телеге и мертвецки пьяною. Срам был большой. Немедленно собралось полдеревни народу - посмотреть, посудачить и посмеяться над бедной Катериной. Катьку перенесли в дом, где она, проспавшись, и немного придя в себя, долго охала с мокрой тряпкой на голове. На другой день Катька с постели не встала, всем, и нам в том числе, объявили, что Катька заболела. После вчерашнего перепоя поверить в это было нетрудно. О том, что она потеряла деньги, мы ничего не знали. На что Катька надеялась и для чего нужна была эта комедия с притворной болезнью - неизвестно. То ли для деревни она притворялась умирающей, то ли, всё-таки, в первый раз осознала, что натворила, и хотела показать дяде Степану, что, вот, она даже заболела от горя, видно, в первый раз испугалась, что тот её, наконец, прибьёт, но только лежала с примочкой на голове и громко охала. Однако слезами горю не поможешь, а охами тем более. Зарплату-то людям не выдали, время тянуть больше было бессмысленно, надо было что-то делать, держать ответ, но... Катька лежала и охала, может быть, надеясь, что всё каким-то чудом обойдётся или она проснётся и всё окончится благополучно. Да нет, если она и надеялась на что-то в глубине души, то не на чудо, а на Степана, который сам по себе и был живым чудом среди окружавших его людей. Всегдашней палочкой-выручалочкой, каменной горой, за которой ей ничего не было страшно, и на которую она слишком долго привыкла надеяться, не задумываясь ни о чём. Но горы тоже не вечны...

В тот день черти унесли нас с утра в наш любимый лес, и мы, поэтому пропустили все события. Степан, ни слова не говоря Катьке, не говоря вообще ничего никому, как будто окаменевший (это потом все говорили), принёс утром в контору все, какие были в доме, деньги, всё, что было скоплено для детей долгими годами изнурительного труда. Но и этого не хватило. Он попросил обождать один день, побежал опять домой, потом по соседям, умолял, уговаривал, упрашивал и к вечеру продал с убытком всю скотину и всё, что вообще только можно продать, кроме детских вещей. Хотя, что особенно можно было продать из небогатого ассортимента и гардероба крестьянской семьи того времени? Мало что. Однако на другой день он собрал до рубля всю сумму, так что в деревне даже не все заметили и знали всё это - зарплату всё равно выдавали не один день, а несколько подряд, так что всё осталось на несколько дней шито-крыто. Хотя в деревне такое, конечно, не утаишь.

А Катька продолжала лежать, не вставая, однако охать перестала.

Со Степаном же произошла какая-то перемена. Расплатившись с долгом, он, вроде, как будто, весь размяк, расслаб, как если бы сильно устал после долгой и тяжёлой работы. Кстати, на работу он больше в тот день не пошёл, дома ничего делать не стал, чего с ним тоже никогда не бывало, а сходил куда-то и вернулся с бутылкой водки, что вообще было для него немыслимо. Он прошёл прямо в дом, позвал свою тёщу, Катькину мать, Евдокию, и сказал: "Посиди со мной, старая, давай сегодня выпьем с устатку, так я сегодня устал". Больше он никого не позвал и никому ничего не сказал. Они выпили вдвоём всю бутылку, захмелели, особенно Степан, и он опять позвал Евдокию: "Пойдём со мной посидим-отдохнём на крылечке, так я устал сегодня". Они вышли, сели на крыльце, и Степан, можно было подумать, что очень чем-то довольный, так он умиротворённо-тихо улыбался, сидел и смотрел вокруг так, как будто всё это видел в первый раз или очень-очень долго не видел, находясь в длинной отлучке.

Был чудесный тёплый июльский вечер, перед этим прошёл небольшой грибной тоже тёплый дождичек, кое-где ещё висели дождевые капельки, от земли поднимался непередаваемый летний последождевой запах, когда ароматы трав, деревьев и вечерних цветов смешиваются со свежестью упавшей с неба воды. Солнце уже спускалось за речку, и на редких в это жаркое лето облачках красиво отражались розово-багровые отсветы заката, а над речкой стояла лёгкая полупрозрачная радуга.

"Хорошо, хорошо-то как", - тихо произнёс Степан, - "ээхх...".

Они посидели ещё, помолчали, причём Евдокия, чувствуя настроение Степана, всё хотела сказать ему что-то такое хорошее, утешительно-ласковое, но не знала, что...

Степан нарушил молчание сам: "Эх, а хороший я мужик, сётаки,-- он выговаривал немного на "О", "окал",-- хороший человек".

Раньше Степан никогда себя не хвалил, а тут...

"Да, батюшка, да",-- поспешила вставить Евдокия. Но Степан, казалось, не слушая её поддакивания, то ли к ней обращаясь, то ли к кому-то ещё, вдруг начал рассказывать, говорить о том, какой он хороший человек и какой толковый работник, и сколько он всего переделал на своём веку хорошего, и как много, и как будут его жалеть в деревне, если он умрёт, потому что ведь будут, он знает, ведь его уважают, а он их всех любил, зла никому не делал, и Фильку из конторы, и Петровне сруб на колодец перебрал, и тому-то баньку помогал, и тому-то печь, и долго и много ещё.

Это действительно была правда: Степана в деревне уважали, говорили о нём, что вообще редкость в деревне, почтительно, хотя некоторые и считали его за доброту, трудолюбие и удивительную честность чем-то вроде блаженного - "блажного". Но это тоже вызывало уважение, потому что казалось то ли природным феноменом, то ли Даром Божием. Да, относились по-разному, но и уважали его все, даже те, кто обижал, пользуясь его добротой и простотой, даже те, кто его не любил, как живой укор соседям, деревне и всему миру.

Степан ещё немного помолчал, подумал, а потом сказал Евдокии, чтобы она шла спать, он, мол, ещё посидит-отдохнёт. Евдокия, не зная о чём с ним и как говорить, с облегчением ушла в избу. А Степан ещё долго сидел на крыльце и смотрел на закат. Сидел всю длинную светлую июльскую ночь.

Рано утром мы проснулись от истошного, нечеловечески-звериного крика Евдокии. Она орала так, как будто её жгли калёным железом. Мы выбежали, в чём были, во двор и увидели Степана: он повесился на том же крыльце, на котором сидел всю ночь - на перилах.