Валёр

– Какой заказ, Смотрина Алексеевна?

– Это, Макарий, свечи! Церковные, намоленные восковые свечи! Мефодий этот, уж, очень верующий человек. Сколько ему лет, он точно и сам не знает, но мудрый и чувственный до всего что происходит. Он единственный остался проживать в диком лесу из бывшего рядом хуторка.

– Свечи, восковые свечи! Обгорели мира плечи! Голова осталась жить! Как теперь нам с этим быть?

– Ты, что Макарий, стихами, так неожиданно, как будто, сам из себя? Так, что ли, можешь?

– Бывает, Смотрина Алексеевна, но, не всегда, а когда желание кинет свой взгляд на меня!

– Да, ты парень, что подарок! И чем же ещё сможешь удивить наш мир обсерваторный? Ну, не стану смущать твою рифму: пускай созидает в своём созидании! А о Мефодии, то скажу так: будем его ожидать, а не придёт, то мы сами к нему поедем на нашем гужевом транспорте. Но, это если сегодня не придёт Мефодий. Я всегда держу слово, он тоже. Ты тоже такой, Макарий?

– Стараюсь, быть таким, по возможности.

– Ну и многим ты, как мне, нарисовал невероятную красоту? Или, только я одна имею такое волшебство? – удивлённо рассматривая рисунок, спросила Смотрина Алексеевна.

– Да, бывало, что и рисовал других! Я ведь и в армии рисовал, так, в помощь заставе.

– Ты что, служил в пограничных войсках? Там сила нужна и выносливость? Так, ведь?

– Нужна, куда же, без этого. Она везде нужна, эта сила, – ответил Макарий и почувствовал нахлынувшую боль. Он, вновь, вспомнил, её…, эту, незабываемую боль….

… Маленькая и хрупкая девушка, одетая в солдатскую форму, восхищала своей стройной сдержанностью. На солдатские ухаживания она отговаривалась шуткой, или загадочной улыбкой. Был в неё, говорили, какой-то ушедший на «дембель» солдат. Но она, почему-то, осталась одна, здесь, на заставе. Солдаты любили тронуть её словами о жизни, с весёлым и показушным озорством, перед нарядом на границу.

И Макарий, как и все те, с небольшой запинкой и с натянутой небрежностью, спросил проходящую мимо Галину:

– Как жизнь, Галина? Малина?

Она, неожиданно подошла к нему и, внимательно заглянув в глаза, тихо прошептала:

– Я, Галиночка, и жизнь моя совсем не малиночка! Ты ведь лучше всех этих, так зачем же и ты так ко мне?

Макарий сжался в себе, словно ёжик от прикосновения палки и, глотая слова, пролепетал:

– Да не хотел я этого, не хотел. Ты…, ты…, – и, растерявшись, машинально смахнул набежавшие на глаза неудержимые капли.

– Это ты меня нарисовал на стену почёта, такую, что и богине станет завидно? Ты? Чего это, вдруг, стеснительно смолк? Вот тебе и малина, а сам-то, в слезах, – и улыбнулась, по-детски засияв глазами.

– Ты мне лучше скажи – привет, и я отвечу тем же. Ты же не такой, как все остальные, так зачем же их копировать и себя менять? – и, улыбнувшись, прошептала «привет!», и с весёлостью, добавила:

– Я бы за таким как ты, да хоть на край света… и без оглядки! Только, вот, зачем нам тот край света, когда и этот не плох! – и нежно провела маленькой ладошкой по лицу Макария.

Ушла она, маленькая, но большая в своей независимости и невиноватая, ни в чём.

Под утро, заставу подняли по тревоге в «ружьё». Группа моджахедов прорывалась через таджикскую границу.

Где-то двести вооружённых бандитов, с криками «аллах ах бар», без разбора стреляли во все стороны, убивая всех, кто попадался на пути.

Всё это вспомнилось Макарию, жёстко и явно. Лейтенант Градов, простреленный автоматной очередью, лежал неподалёку, еле шевелясь, но в сознании.

Бой стонал ужасный и неровный. Застава держалась из последних сил, но не пропускала сквозь себя чужаков.

Макарий был словно парализованный от этой, невидимой до этого, жестокой бойни. Он лежал за большим камнем, но выстрелить в чужаков не мог. Будто скрутила пальцы, какая-то неведомая сила, и не позволяла ему нажать на курок. Целился, заставлял себя, но выстрелить никак не удавалось, в этих, чужих людей, с другой стороны границы.

Раненный лейтенант, зло и через силу, превозмогая боль, крикнул:

– Да стреляй же, чёрт бы тебя побрал! Что, заклинило? Очнись!

Он успел ещё раз крикнуть Макарию:

– Стреляй же! Или они застрелят тебя, не жалей!

Но он, Макарий, тогда… не выстрелил. Стрельнуть в человека впервые оказалось совсем не так просто. И один из убегавших моджахедов, будто подтверждая слова лейтенанта, развернулся и бросил гранату. Макарий, отчуждённо и безразлично подумал: «Ну, вот, теперь и всё!». Но кто-то метнулся, прыгнул, навалившись на Макария маленьким и худеньким телом, накрыл его от взрыва. И он, теряя сознание, успел услышать, как девичьи губы, целуя, со стоном прошептали:

– Ой, Макарийчик ты мой! Я к тебе поближе хочу, навсегда! Ты мне очень и очень люб, не покидай меня совсем….

Их нашли после боя, обнявшихся, в запекшейся общей кровяной луже, не подающих никаких признаков жизни.

Три месяца врачи боролись за жизнь Макария, и он выжил. Выбрался из этих ранений и контузий, но службе в армии был наложен запрет. Галину спасти не удалось. Её сняли с Макария, ещё тёплую, но невозвратную к жизни.

Увезли её на Алтай, на родину и схоронили со всеми почестями, как подобает героям.

Могилу Галинки он посетил, добираясь в алтайские края на перекладных, как сквозь туман и боль.

Никто с ним общаться в селе не желал, кроме единственного брата Славика. Да и тот, видимо, по чьей-то команде, нехотя общался с ним. Остальные, смотрели искоса и уходили прочь, не удостоив его даже кивком головы.

Этот, двоюродный брат Галинки, на вид не был зол и понимал Макария больше других односельчан. Он отвёл Макария за край села, на заросший погост, где высился металлический памятник Галинке.

– Вот, она, твоя и наша Галя! Вот, что принесла ей жизнь: пока что – вечность. Вот, такую, в оградке и в железе. Медаль ей дали, но она об этом не знает! А ты знаешь, или нет?

– Нет, никто мне об этом не сказал, – тихо прошептал Макарий, и добавил:

– Давай, помолчим! Я к ней приехал… навестить….

– Ну, что ж, давай, помолчим. Но, тебе советую: поскорее помолчи и уезжай отсюда. Очень и очень на тебя недовольные наши жители. В гибели Галинки виновен ведь ты! Пусть, и непроизвольно. Но такого у нас не любят. Так что, помолчи, поговори, и навсегда отсюда, прощайся.