Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
Мила заглянула ему в глаза, а через них — как будто в самую душу, и долго читала там что-то для себя. Глаза его — сталь, но в их выражении столько тепла, что, если бы был лютый мороз, этого взгляда хватило бы не на одну замёрзшую душу, чтобы подарить уверенность и спасти.
Её заплаканные глаза опять утонули в слезах, подбородок задрожал. Девушка отвернулась в сторону и выдавила слабым непослушным голосом:
— Я уже люблю этого ребёнка. Я всё сделаю для его рождения.
И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!
— Ведь ты не откажешься от моей помощи?
— Нет. Я что, сумасшедшая?
Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:
— Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?
— Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.
— Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!
— Ничего подобного!
— Да, да! Графинечка!
Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.
— Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.
— Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!
— Мне нравится, как он поступил!
— Как вы работаете в своей профессии?
— Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.
— А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.
Он от души рассмеялся.
— Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься, прочтёшь его.
— Ну конечно, протокол…
— А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.
— Не называйте меня так, — надулась Мила.
— И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?
— Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?
— Ты голодна?
— Никак нет! А вы?
— Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.
Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.
— Уже из собственного дома выгоняют! — крикнула она через дверь.
— Язва! — засмеялся Евгений Фёдорович.
XIII
Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!
«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»
Он походил по комнате, покружил в раздумьях, взъерошил пару раз волосы, почесал подбородок. Солнце его щекотало и как будто подтрунивало над ним. Далёкий лай собак, доносимый ветром из соседней деревни, казался ему смехом. Ему мерещилось, будто вся природа за окном улыбается его смятению. Яблони понимающе покачивают кронами и сбрасывают яблоки, говоря: «Ну, съешь наших яблочек наливных, мы тебе подскажем, куда бежать дальше! Мы тебя укроем сегодня на ночлег! Мы никому не расскажем про досаду, раздирающую твоё сердце!» Половицы поскрипывали под ногами: «Ну, хватит уже нас топтать! Пора скрипеть ручкой по бумаге! Давай, давай, пиши дотошное скрупулёзное послание глупому человечеству! Пытайся найти для него объяснение несуразным выходкам отдельных
его представителей!»«Я и сам знаю, пора приниматься за работу, — мысленно отвечал им всем Палашов. — Блин, что у меня за работа?! Кто её, чёрт возьми, придумал! Почему нельзя сразу свернуть Глухову шею, надрать задницы всем остальным и забрать с собой Милку, беременную и заплаканную? Почему надо сидеть и марать эту чёртову бумагу, которая всё стерпит, чужим горем? Копаться, разбираться в грязном белье каждого! Что надо стирать? А что можно ещё так поносить?» Ему хотелось пнуть ни в чём не повинную тумбочку, которая временно стала ему столом, когда он выложил на неё чистые листы бумаги и бросил ручку. «Сколько бумагомарательства по этому делу! Надо опросить ещё семерых щенков! После каждого пиши бумажку! Глухов этот ещё! И это, не считая всяких там родственников, адвокатов, прокуроров, судей, стражей порядка, итти их мать!» Что это он взъерепенился, как Шарик?! В первый раз, что ли? Он отодвинул штору, прижался лбом к стеклу, но оно наперекор ожиданиям оказалось тёплым, прогретым солнцем. Ведь всё теперь понятно и прозрачно по этому делу; запросы, экспертизы, допросы, а там, глядишь, уже и суд.
Палашов не мог понять, с чего он так бесится? В конце концов, надо было срочно брать себя в руки, поэтому он отправился к умывальнику. Он умылся и провёл влажной рукой по волосам. Вытирать лицо он не стал, так оно быстрее охлаждалось. И следователь начал постепенно остывать. Он уселся за обычное дело, которое ещё никогда не давалось ему так трудно. Но вот, наконец, он писал: «Пошла без видимой причины» вместо «Сама не знаю, зачем пошла… Подтолкнула интуиция…»; «Толкали, наносили телесные повреждения» вместо «Швыряли, словно мяч…», «Упал… Привязал…»; «Освободила от верёвок» вместо «Развязывала узлы…»; «Почувствовали взаимное влечение» вместо «Потянуло друг к другу…»; «Оба впервые вступили в интимную близость» вместо «Оба делали это впервые…»; «Незащищённый половой акт» вместо «Не предохранялись…»; «Не реагировал на угрозы и окрики» вместо «Спокойно шёл, не оглядываясь… Кричал: стой!..», «Причиной смерти послужило ранение ножом при падении, последовавшем за сильным толчком». Он старался повторить по возможности её рассказ. В общих чертах ему это удалось.
«И чего бы мы, мужики, без них, без женщин, делали? — вдруг подумалось ему, когда он бросил ручку. — Мы бы не знали себе цену, не воевали бы, не ставили бы целей, не достигали бы их и родиться не смогли бы без них. Мы бы не становились подонками и героями, мы бы не пахали с утра до ночи ради продления рода человеческого, мы бы не были злы, справедливы и любопытны. А они? Красивы, утончённы. Во многих вещах разбираются лучше нас. Чувствуют тоньше нас. Верят крепче нас. Даже в нас они верят сильнее, чем мы сами иногда. Они — движущая сила, потому что берут то, что мы им даём. В конце концов, даже выбирают они нас. Да, женщины — чудо! Кто не любит, не ценит женщин, тот — настоящий дурак! Женщины такие дела прокручивали, что нам, мужчинам, и не снились. Может быть, они и обошлись бы без нас… Но великие дела мы совершаем только вместе — мужчина и женщина. «Мужчина — царь, мужчина — Бог, но всё равно — у женских ног»».
Как ни странно, но Палашов думал сейчас не о Миле, а о Марье Антоновне. «Она потеряла своего единственного мужчину. Она — одинокая несчастная женщина, одна в этой глуши. Как она будет его хоронить, на что? Есть ли у них родственники? Они почти всю жизнь одни, без мужиков, что она, что её мать. Надо всю деревню тряхануть. Неужели же не помогут? Обязательно предложу ей денег и… отпевание в церкви. Можно же сразу в городе его отпеть, а потом уж везти на кладбище. Мне обязательно надо поучаствовать. Постараюсь освободить время. Интересно, этот его Пашка Круглов из Питера приедет? Она могла бы телеграмму ему выслать по тому адресу, по которому Ванька с ним переписывался. Только это надо в отделение связи идти или ехать. Ладно, сам сделаю. Мила и её мать, думаю, обязательно ей помогут и приедут на похороны. Они теперь практически родня. Что она там, прочитала, должно быть, протокол? Пойду к ним схожу. Заодно Милу заберу. Будем с ней бумаги оформлять как положено».