Ванечка и цветы чертополоха

— Извини. Я немного похозяйничал. Ты готова?

Она медленно кивнула.

— Курица с рисом, кажется, тоже. — С этими словами он невозмутимо поднёс к столу блюдце с хлебом и вилки.

— Присядьте, — показала ему Мила глазами на стул, — дальше я сама.

Она поднялась и пахнула на него тонким летним ароматом, пройдя совсем близко. Он проводил её взглядом. Пока она накладывала еду, он занял место за бумагами.

— Неплохо бы всё-таки встретиться с твоим паспортом.

— Ах, да!

Мила бросила кухню и спешно отправилась по лестнице на второй этаж. Палашов замер, не сводя глаз с лестницы и ожидая её возвращения. Ему показалось, что прошла вечность прежде, чем она появилась. Сначала обозначились маленькие красивые ступни в аляпистых домашних тапочках, потом аккуратные щиколотки, то, что могло быть следующим, прятал подол чёрного сарафана (она, оказывается, переодевалась). Худые, но с мягкими линиями, руки белели на фоне сарафана. В правой руке она несла паспорт в коричневой, с золотым оттиском, кожаной обложке. Если туда она поднималась, быстро перебирая ногами ступеньки, то спускалась она, напротив, медленно и величаво, гордо неся голову с чуть приподнятым подбородком. Ему стало не по себе: Палашов ещё не встречал в живой женщине такой величавости и гордости.

Ему удалось собраться с мыслями, как раз когда она спустилась. Он заговорил:

— Никогда ещё не видел такого красивого паспорта.

А про себя подумал: «такой красивой линии спины». Была ли она действительно красива или так рисовало ему воспалённое воображение? «Интересно, эта девчонка понравилась бы маме? Скорее да, чем нет. Да и Люба ей понравилась бы. Люба, Люба…» Он загрустил, думая о Любушке, и отвёл глаза от Милы. А она так просто подошла и спросила, протягивая паспорт:

— О близком человеке грустите?

— Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.

— С ней всё в порядке?

Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.

— Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.

— А она об этом не знает?

— Нет.

— И вы получите от неё очередной шрам?

— Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.

Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.

Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.

— Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?

— Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.

Палашов тут же встал и принёс паспорт из комнаты. Он протянул его Миле.

— Двадцать третьего июня семьдесят третьего года, — сказал он ей спокойно ещё до того, как она успела открыть паспорт.

— Вы на десять лет меня старше… Довольно удачная фотография!

— Себрова Мила Олеговна.

— Что это вы? — удивилась девушка.

— Если бы Ваня не умер, ты бы вышла за него замуж, ведь так?

— Я не знаю…

— Он же порядочный парень, он бы предложил.

— А вы предлагали кому-нибудь?

— Нет.

— Значит, вы непорядочный парень?

— Нет, непорядочный. Я же работаю в правоохранительных органах. Там порядочные ребята без шрамов на душе и теле не работают.

— Что в правоохранительных органах нет женатых мужчин? Зато вы смелый.

— Никакой я не смелый. Я просто везучий на всякую хрень. И вообще речь не обо мне.

— Тогда чего вы ко мне лезете с поцелуями, если я о вас разговаривать не должна?

— Прости. Минутная слабость. Я уже давно не лезу.

— Да. Как раз с этого утра больше ни разу не приставали.

— А что, надо?

— Нет.

— Вот и не напрашивайся!

Мила встала и отошла от него подальше, повернувшись спиной.

— Расскажи мне лучше, где и на кого ты учишься. Это для протокола, а не для меня лично.

Она обернулась.

— Для вас лично я бы слова больше не сказала.

— Да? А я надеялся ещё много слов от тебя услышать. Мне с тобой завтра часа четыре в одной машине сидеть.

— Можете и не сидеть. Вас никто не заставляет.

— Так. Ну, всё. Хватит! А то я за себя не ручаюсь.

— Что, бить будете?

— Да. Ремнём по заднице. И кто знает, куда это меня заведёт.

Он подошёл к ней вплотную. Она вздёрнула подбородок и вызывающе уставилась ему в глаза. Он смотрел на неё и думал: «Вот сейчас бы я тебя, язва, расцеловал. Да ты, похоже, только этого и ждёшь. Но нет, не дождёшься! Сначала: поцелуй меня, — а потом: но ты ведь обещал не трогать! Не на того напала!»

Он отошёл от неё к плите, возле неё стояли тарелки с остывающей едой. Евгений Фёдорович подхватил их и перенёс на стол, а бумаги положил на свободный стул. Подошёл к Миле и со словами: «Ни слова больше, а то аппетит и так испорчен», — нежно в поясницу подтолкнул её к столу. Она повиновалась, но ела так, словно уговаривала себя перед каждым кусочком проглотить его. К нему аппетит вернулся, стоило только приняться за еду.

— Мила, ты хорошо готовишь. Вкусно, — жуя, сказал Палашов.

— Мы ведь живём с мамой вдвоём. Рассчитывать больше не на кого. Или я готовлю, или она. Я её подменяю иногда.

— А с папой ты часто видишься?

— Можем видеться несколько дней подряд, а можем не встречаться месяца два. Но я звоню ему в любое время дня и ночи. Мама с ним чаще видится, чем я. Они любовники, с самого начала, сразу после развода. Смешно только, что они зачем-то это скрывают от меня. Но, конечно, я всё знаю. Правда, им ничего не говорю, поэтому они, наверное, думают, что им удаётся держать меня в неведении.

— Забавно — развестись, чтобы оставаться любовниками. — Палашов улыбался.

— Они друг друга очень любят. Но, когда были женаты, ссорились почти каждый день. Мама очень ревновала папу к работе и ко всему без разбора. Как только они развелись, эти безобразные ссоры почему-то прекратились. Знаете, как будто чувства остались, а права на глупости отобрали.

— Ну вот. А ты говоришь — жениться. Прекрасный пример, что не стоит этого делать. Если бы я женился на всех, с кем встречался или жил… Я скорее бы женился на Кирилле Бургасове — это мой коллега — или на работе, или на кодексе. Это более постоянные мои партнёры.