Ванечка и цветы чертополоха

— Женька… Женька… Женька…

Удары усилились, но чужой мерзкий голос замолчал. Заходящимся от боли голосом она наколдовала себе хоть какое-то облегчение.

Когда, наконец, всё закончилось, Люське было уже почти хорошо и почти всё равно. Чужой отвратительный мужик ещё прижимал её к мотоциклу, но она его почти не ощущала. Вся её жизнь сейчас вертелась вокруг того места, где соединяются ноги. Там сливались воедино пульсация, жжение, боль и сладость.

Наконец мужчина освободил её. Довольно ухмыляясь, он приподнял подол платья и стёр почти застывшую кровь с её ляжки тыльной стороной ладони. Он не обнял её, не поцеловал, а только спросил:

— Женька — это кто?

— Это мой парень, — соврала Люська.

— А я думал, твой парень — это я. Что мамаша не знает, что у тебя есть парень?

— Не успела рассказать. А сука — это кто?

— Да есть одна… Да все вы суки!

— Понятно, — заключила растерзанная Люська, подтягивая трусы.

Её несостоявшийся кавалер стянул с себя презерватив и бросил на землю.

— Вряд ли ты теперь этому Женьке понадобишься, — изрёк Пётр, застёгивая штаны и ремень. — Зачем ему сучка драная?

— Что же ты залез на драную сучку?

— Так это ж я тебя и отодрал, глупая! Была бы моя воля, я бы вас всех отодрал.

Он сплюнул на землю и взял Люсю за подбородок:

— А ты хорошенькая, смазливенькая… Если надумаешь, я готов повторить.

— Полезешь на сучку драную? — с вызовом спросила девочка.

«Размечтался! Гульфик застегни!» — добавила про себя.

Пётр мотнул головой и оседлал мотоцикл.

— Ладно, садись давай, прынцесса. Отвезу тебя обратно твоей сучке-мамаше.

«Сам кобель ещё тот!» — огрызнулась про себя Люська, с трудом усаживаясь на мотоцикл. Каждая кочка причиняла ей теперь боль и страдание. Но боль была телесной, не душевной. Теперь она имела право сказать матери всё, что думает. И когда она, неся праведный огонь, с трудом поднялась в квартиру, когда нашла там протрезвевшую и раскаявшуюся мать, одну, умытую и причёсанную, тогда как она вернулась взлохмаченная, окровавленная и сопливая, девочка выкрикнула ей в лицо:

— Я никогда больше не буду, поняла?! Никогда! И чтобы ты никогда не смела! Ещё хоть раз превратишься в драную суку и приведёшь хоть одного наглого кобеля, ты мне больше не мать! Я сбегу от тебя, ясно?!

Люська ушла в ванную и так хлопнула дверью, что штукатурка под обоями посыпалась.

— Я поняла, доча… Поняла… — прошептала ей в след пустившая слезу мать.

IV

Август 2001 года.

Палашов взял с сиденья папку и направился в подъезд.

«Интересно, застану ли сие творение природы, по которому можно изучать скелет?»

С зелёных выцветших стен на следователя взирали строки народного творчества. Сырость и прохлада обволакивали. Когда он поднялся до площадки, память неожиданно выстрелила воспоминанием о его неудавшейся проповеди для Милы, обмякшей между его руками. Желание всколыхнулось в нём, и он с досадой рыкнул сам на себя.

На третьем этаже он позвонил в звонок рядом с обшарпанной коричневой дверью. Дверь приоткрылась, и в щель высунулась рыжая голова с красноватым лицом и маленькими жёлтыми отметинами на нём. Но как только уткнулась носом в удостоверение, грязно выругалась и попыталась исчезнуть за дверью. Проворная нога следователя не позволила ей этого сделать. Не таким уж большим усилием пальцы рук смогли освободить зажатую дверью ногу и открыть проход в квартиру.

— Слушай, Алексей, давай по-серьёзному, — заговорил, входя, Палашов. — У меня времени в обрез. Не будем морочить друг другу головы.

Следователь хотел было разуться, но, обстоятельно осмотрев пол, по крайней мере месяц не видевший ни веника, ни швабры, передумал.

— Есть кто дома? — спросил он и по-хозяйски заглянул в комнаты. В одной из них на диване, повернувшись к двери хребтом и филейной частью, лежала явно немолодая полная женщина с торчащими заскорузлыми пятками.

— Это мать, — пояснил Лёха. — Неделю, …, в запое.

— Сочувствую. Есть базар, пойдём, переметнёмся парой фраз, — стилизовал речь Палашов.

Они переместились на кухню, где было несколько чище, чем в коридоре.

— Садись за стол, — указал мужчина на табуретку, а сам устроился напротив, — и ничего не бойся. Понял?

Рысев кивнул и подчинился.

— Отец есть?

— Есть. Сейчас на работе.

— Футболку подними.

— На …?

— Прикинуть хочу, какой из синяков на теле Себрова посажен тобой.

— Что, …, серьёзно?

— Серьёзней некуда, но ещё не повод мочиться в штаны.

Синяя футболка делала Рысева стройнее, чем он был на самом деле, хотя стройнее вроде бы некуда.

— Чудно вы говорите, ….

— Не чуднее, чем вы поступаете. Что-то ты робеешь, как красна девица. У меня полностью профессиональный интерес к твоим физическим параметрам.

Тот медлил под пробивным взглядом уверенного в себе мужчины.

— Я уже знаю интима о тебе побольше твоих обнажённых рёбер. Например, что ты выезжаешь за деревню на отцовом мотоцикле и бензин нюхаешь в баке, а также питаешь слабость к запаху клея «Момент», не прочь пощупать девок, хлюпик и трус.

Рысев матюгнулся.

— И все твои достоинства в кавычках ты пытаешься прикрыть излишней болтливостью и весёлостью, эдаким шутовством. Ты на побегушках у сильных, боишься открыто выразить своё настоящее мнение. В общем, ты себе на уме, но, по сути, пешка в чужой игре. Достаточно я о тебе знаю? Поправь меня, если я заблуждаюсь.

Рыжий удручённо покачал головой и поднял футболку до подмышек.

— И я уверен, что ты мне сейчас коротко и ясно сформулируешь, что происходило в ночь на девятнадцатое августа, это с субботы на воскресенье, сначала в сарае Глуховых, а потом за их огородом возле леса.

Парень выразил очередное потрясение крепким словцом. Палашов отметил про себя его типичную предсказуемую реакцию.

Рысев не пытался юлить и скрывать свою осведомлённость. Он отлично справился с поставленной задачей, словно рассказал очередной анекдот, но матерился так, что даже видавший виды следователь попросил его «фильтровать базар». Правда, брань настолько была его стихией, что он постоянно забывался и скатывался в речи по наклонной. Разумеется, он не задумывался о последствиях, когда сообщал Глухову о самовольном уходе Себрова из сарая, и вообще воспринимал происходящее как шутку и возможность поглумиться над оконфузившимся пареньком. И когда произошла трагедия, он был потрясён не меньше остальных.