Вангол

— О, соображать начал. Точно, в ШИЗО, и охрана кругом, всё как всегда, только сейчас ночь, а ночью в лагере свои законы, сам знаешь. Выведу я тебя, начальник, иначе тебя добьют, не здесь, так в столице, а ты нам живой нужен. — Москва ухмыльнулся. — Век воли не видать, не ожидал, что спасать мусора придётся, а придётся…

— Кому это вам? — прервал его Битц.

— Братве, — коротко ответил Москва. — Ты полежал бы ещё часок-другой, сил поднаберись, идти пёхом придётся долго. В четыре утра уйдём. Вопросов больше не задавай, с нами ты жив будешь. А не захочешь с нами, крышка тебе, так что выбора у тебя всё равно нет. А мне на вопрос ответь, иначе пустые наши хлопоты будут. Архив гэпэушники взяли?

— Какой архив?

— Твой архив, начальник, не дури. Он теперь дороже твоей жизни стоит, мы слова на ветер не бросаем, тебя спасём в обмен на твой архив, о нём сведущие люди знают, и цена ему твоя жизнь. Всё понял, начальник?

— Понял, архив за зоной, в надёжном месте, без меня вам его не видать.

— Ну так что, договорились?

— Договорились. Слово офицера.

— Ох, ох, слово офицера. Какого офицера? Мусорского слова мне не надо, ты человечье слово дай, — грубо, с издёвкой, произнёс Москва, жёстко глядя в глаза Битцу.

— Даю, — ответил Битц.

— Вот теперь верю. Хоть ты и мусор поганый, но по лагерям слух такой, что слово ты своё держать умеешь.

Где-то вдалеке ухнуло, ещё и ещё.

— Никак, гроза? Нам на пользу. Собачки следа не возьмут. Ладно, отдохни, через часок зайду за тобой. — Москва встал и, отворив дверь камеры, вышел. Дверь закрылась, и глухо прошелестел закрываемый затвор.

Битц закрыл глаза. Да, похоже, иного выхода у него не было. Он не знал точно, чего добивались от него гэпэушники, но знал теперь, что нужно уголовникам, причём первые готовы отнять у него жизнь, а вторые спасают ее. Он с ужасом подумал о жене. Её наверняка тоже возьмут, и сына. Он ничего не успеет сделать. Стоп. Москва. «Если он поможет спасти их, отдам архив».

Сильные удары грома приближались, и, странно, они были настолько частыми, что Битцу показалось: это вовсе даже не удары грома, а какая-то канонада. Он хотел прилечь, но услышал шум шагов и лязг открываемого затвора.

«Не успел Москва», — с отчаянием подумал Битц, приготовившись увидеть в дверях своих мучителей, но увидел вбежавшего законника.

— Быстро пошли! — крикнул Москва, не закрывая дверей.

В это время что-то с грохотом ударило в здание, и стены шатнулись. Посыпалась штукатурка и пыль. Они выскочили из камеры и почти бегом кинулись по узкому коридору подземелья. Ещё один удар, и земля буквально ушла у них из-под ног, треск и грохот, куски кирпича и клубы пыли обрушились на них. Выкарабкиваясь из этого крошева, Москва буквально на себе тащил контуженого Битца. Вокруг творилось что-то невообразимое. Небо ровно гудело моторами и ревело летящей к земле смертью, огромной мощи взрывы накрывали небольшой город, железнодорожную станцию и лагерь. В этом месиве огня и встававшей на дыбы земли, грохоте и криках обезумевших, мечущихся людей Москва и пришедший в себя Битц покинули лагерь, вернее, то, что от него оставалось. Вдруг всё затихло. Бомбёжка кончилась, и только пыль, покрывшая свежую зелень, да столбы дыма пожарищ говорили о том, что это утро разделило жизнь людей на до и после. Жизнь Битца тоже была расколота на до и после, но не началом этой войны, а чуть раньше, он этого ещё не мог осознать, так как не понимал вообще ничего. Пробитая и наскоро перевязанная голова его просто отдавала команды страшно болевшему от побоев телу. Он двигался безмолвно, ведомый людьми Москвы, которые дождались их на окраине городка. Шли молча, шли несколько часов и где-то пополудни в небольшом, но густом лесу остановились. Москва, выйдя на небольшую поляну, раздвинул ветви кустов, и все увидели вход в землянку. Даже тут, попадав на ладно сложенные из досок нары, все продолжали молчать, вопросительно и озадаченно поглядывая на законника. Москва, усевшись на чурку около небольшой железной печки, потёр рукой подбородок и, взглянув на Битца, сказал:

— А что, начальник, мне почему-то кажется, что нас искать не будут. Вернее, если и будут, то не сегодня. Тут, видно, такая заваруха началась, война, однако.

Это слово, оброненное Москвой, враз сделало тишину в землянке такой, что, казалось, у всех перехватило дыхание. Первым нарушил тишину Татарин. Толкнув в бок Фрола, он сказал:

— Кому война, а кому мать родна. Теперь вертухаям не до нас будет, пол-лагеря в бегах, пока разберутся, кто где, мы уже далеко будем.

— Так-то оно так, — задумчиво ответил Фрол, развязывая небольшой вещевой мешок. — Токо чё-то радости я не испытываю.

— Да, радости мало, у нас «дорога» готова была, ксивы, а теперь введут военное положение, на каждом углу проверки. Да и вертухаи трупы пересчитают да лохов из ближних подвалов вытащат. То, что нас нет да начальника, скоро ясно станет, тут уж они не дураки, поймут. Так что уходить надо быстро, и плацкарты нам не видать. — Москва глянул в сторону лежавшего на нарах Битца: — Что скажешь, начальник, ты эту сволочную систему лучше нас знаешь.

Битц долго молча лежал под взглядами зэков, затем медленно, стараясь не шевелить головой, сел на нарах и, глядя в пол, сказал:

— Охота за нами будет по полной программе. Скорее всего, она уже началась. ОГПУ — система железная, даже если началась война. Однако от Городка уходить нельзя. Кто-то должен вернуться и принести вещи и документы. Всё приготовлено и лежит в надёжном месте, если только при бомбёжке не зацепило.

— Не пугай, начальник. Там сейчас чёрт ногу сломит, какая охота. День-два, пока оклемаются.

— Москва, ты за собой дверь в камеру закрыл? — спросил Битц. И сам ответил: — Нет. Что первое в голову оперу придёт, когда он это увидит? Дверь нараспашку, и меня нет. Побег. А значит, сразу тревога. Вас пока в общей массе вычислят — максимум день. Среди погибших нет, значит, побег, к вечеру уже будет всё ясно.

— И чё таперь? — Спросив, Фрол положил в рот кусок сахара.

— А теперь вы с Татарином вернётесь в Городок и принесёте то, что начальник просит, — ответил Москва. — Если к полуночи не вернётесь, значит, вас замели, и мы уходим. Но думаю, проскочите, на рожон не лезьте. Где, начальник, твой схорон? Давай объясни пацанам.

— Во бля, сами в лапы вертухаям, что ли, пойдём? — взвился Татарин, но под тяжёлым взглядом Москвы замолчал.

— Они в Городке нас ждать не будут. Если мы подорвались, то уже под носом у них не появимся. Сейчас надо быстро рвать назад, — вдруг спокойно и рассудительно сказал Фрол. — Говори, начальник, чё делать надо?

Битц подробно рассказал, где и как спрятаны вещи и как они должны их взять.

— Да, — выслушав Битца, сказал Москва. — Не так ты прост, начальник, не зря тебя гэпэушники взяли. Может, ты враг народа?

— А кто, по-твоему, в этой стране друг народа? Может, товарищ Сталин? — вопросом на вопрос ответил Битц.

— Сталин не друг, Сталин отец народа, а отец строгим должен быть, иначе в семье порядка не будет. И ты, мусор, лучше его не трожь, — сказал Москва. — Всё, кончай базар, давайте, пацаны. У нас теперь один друг, воля вольная, а всё остальное х…я. На-ка, Фрол, волыну. Прихватил у одного убитого, когда уходили, может, сгодится.

Фрол повертел маленький в его ручищах наган и отдал Татарину.

— Пущай у тебя будет. Я случай чего так обойдусь. — Сжав кулак, посмотрел на него и, пригнувшись, вышел из землянки.

Следом выскользнул Татарин, и скоро их шаги стихли. Оставалось ждать. Битц, кряхтя, устроился на нарах, и скоро его неровное дыхание успокоилось.

«Уснул мусор. Ладно, спи пока. Архив отдашь, а там посмотрим, что делать», — подумал Москва и тоже улёгся на нары. Через какое-то время он закурил, встал и сел за стол. Дым его папиросы пеленой плавал под низким, сырым, опутанным белёсой паутиной потолком землянки.

Екатерина Михайловна не знала, с чего начать. Вся жизнь крутилась вихрем в её голове, воспоминания то отрывками, то красочными картинами всплывали в памяти, заставляя учащённо биться сердце, ей не хватало воздуха.

Тихим весенним вечером 1915 года она встретилась с молодым офицером Павловым. Это случилось на именинах подруги Оленьки, тогда он впервые пригласил её на танец.

Когда его рука едва коснулась её талии, а глаза встретились, Катерина чуть не потеряла сознание. По телу прокатилась дрожь, а глаза на мгновение застлал туман. Она чуть качнулась, но сильные руки Павлова подхватили её и закружили в весёлой мазурке. Через секунду она уже счастливо смеялась. Легко, словно летая, они плыли по паркетным полам Оленькиной гостиной в волнах захватившей их музыки. Она таяла в надёжных и крепких руках Павлова. Его грудь, украшенная Георгиевским крестом, и золотые погоны, приятный, бархатный с хрипотцой голос и большие, сжигающие её взглядом, выразительные под сросшимися чёрными бровями глаза не оставляли её сердцу никаких шансов на спасение. Она, словно птица, попавшая в силки, всем своим существом пыталась из них вырваться. Одновременно понимая тщетность своих попыток, трепетно ощущала всю прелесть тысяч нитей, вдруг окутавших её и связавших их обоих. В этот вечер Павлов ангажировал её на все танцы и вообще не отходил от неё. Она ловила на себе восхищённые взгляды подруг, сердце сладостно сжималось от счастья. От предвкушения того счастья, которое, она ничуточки не сомневалась, скоро наступит в её жизни. После танцев, гуляя в саду, они незаметно забрели в самый укромный уголок и, не видимые никем, целовались, пьянея от объятий и нежности. Эту ночь она не спала. Последний поцелуй при расставании не давал ей уснуть. Она долго смотрела на себя в зеркало, разглядывая своё лицо, шею, плечи, грудь, прикасаясь пальцами к тем местам, где ещё несколько часов назад чувствовала прикосновения пылающих нестерпимым жаром губ Павлова. Она закрывала глаза и вновь и вновь предавалась сладостным воспоминаниям, в деталях вспоминая каждое его движение, каждое касание их тел, и задыхалась от ни с чем не сравнимых новых и таинственных чувств, бушевавших в её теле. Пыталась уснуть, но в глазах стоял он, и его улыбка, его взгляд будоражили и волновали, отгоняя сны. Забывшись под утро, она проснулась с одним желанием: скорее, скорее бы пролетел день, вечером он будет её ждать. Она пойдёт на свидание. Она влюбилась, она любит. Какое это счастье любить, пела её душа. И он любит её, она это знала, она это чувствовала всем своим естеством, глубоко и нежно. Так мимолётно пролетел месяц. Это был месяц, когда они, ежедневно встречаясь, проводили всё свободное время вместе. Каждый день, расставаясь, она ждала завтрашней встречи, чтобы снова и снова быть рядом с ним.