Ванька Каин

— Ещё! А?

Ивана поражало, что она просила тем же самым словом, но совсем другого. В постели ничего не просила, наоборот, когда он уж очень расходился, сникала, пустела, делалась никакой, и он чуял, что если бы не ночная тьма, в глазах её увидел бы всё тот же страх.

Спрашивал:

— Чего пугаешься-то?

Деланно удивлялась, ухмылялась:

— Ничего.

По он же видел, как рождается испуг, как набегает, видел, как она уже жить не может без его пения, как наслаждается, как пьёт его буквально каждой порой и нервом, как уже по-настоящему, по-бабьи любит его, мужика, мужа своего — и всё-таки... прежней весёлости, прежней лучистости глаз и бегучей улыбки в ней так и не было. А это было. И не давало покоя. И он опять думал о Федосье, которая ведь вообще боялась его песен, хотя ни разу ни одной не слышала. Запрещала! Тут была какая-то странная, непонятная связь.

Наконец Арина сказала:

— Так и не говоришь, как складаешь песни.

Она спрашивала об этом не единожды, а он отвечал, что не знает, что они слагаются сами, что это вроде какой-то горячей волны, которая вдруг поднимается в нём, и он слышит слова и напевы уже готовыми.

— И во мне как волна. Слушаю, слушаю, а потом как волна... и дума... и чудится, что это не ты пел.

— А кто я?

— Не знаю... Чудится, говорю... Ты слышал, чтоб ещё кто так пел... и складывал песни?

Засмеялся:

— Может... нечистая сила во мне!

Отшатнулась, часто закрестилась, закрестила его, съёжилась, глядела тревожно и с тем же самым испугом. Хорошо, в сей миг горели две свечи, иначе бы ничего не увидел и не понял бы, что она и вправду считает, что в нём что-то есть, какая-то неведомая сила, может, и правда нечистая.

— Потому и идти за меня не хотела?

— Тогда не потому.

— А почему?

— Что злой. Что вор. Что ловишь своих же товарищей для казни и каторги без всякой жалости. И радуешься, что все тебя боятся, со всеми делаешь, что захочешь, а как — непонятно.

— Ты-то какое видела зло от меня?

— А каменный мешок, плети.

— Кто сказал?! — вскинулся Иван.

— Да никто. Видишь, и счас злобишься!

Замолкли. Глядели глаза в глаза, в души друг другу глядели, и он почуял, что она уже не сильно его боится, почти не боится, больше хочет что-то понять.

— Но тож не из зла. Из любви. Знаешь ведь, как хотел тебя!

— Знаю. Если б не поняла, думаешь, согласилась бы? Думаешь, испугалась бы? Во!

И показала ему язык. Рассмеялась.

Он схватил её, прижал, прижал голову к своей груди и гладил радостно и нежно волосы, спину, руки, целовал их, а она у его груди глухо, срывающимся потеплевшим голосом бормотала ещё про то, как испугалась, когда услышала его песни впервые, и чего пугается до сих пор, и что очень уж он муж-мужик оказался ярый — тоже пугает! — что это всё не просто так, что что-то в этом есть, есть...

— Конечно, есть, конечно, — соглашался он, и они смеялись.

— А про товарищей моих бывших вот что послушай. Был на Волге старик — Батюшкой звали. Сам не воровал, но с ворами и для воров жил, молился за них. Один в целом свете за них молился. Лучше его никого не знаю, не встречал...

И дальше, дальше про Батюшку со многими подробностями, что тот говорил и что делал и как они собирались в Жигули, которые он так любил и вместо которых был тот вселенский, невиданной величины белый столб огня, который поднялся от той деревянной церкви, где он горел.

— Прямо к Господу, значит... Он за них... а они...

Выдохнул. Закрыл глаза.

А она скорчилась и, сжав на груди руки, вздрагивала, навзрыд плакала, не утирая слёз, они бежали ручьями. Потом, захлёбываясь, спросила:

— Ты узнал кто? Нашёл?

— Ищу.

XV

— Случился конфуз, но дело прикрыл туз, — сказал Иван и придвинул выигрыш к себе. Снова стал тасовать. — Карты в колоду тасоваться, а банку по рукам рассеваться. Замётываю! Кто ставит? Перстенёк твой вместо денег — в трёх рублях... А ты на кругленький — на рубль... Ну, шишь-маришь. Ничего не говоришь? Не иду, а еду с последнего... Лахман, лах — твоё дело швах!.. Семь раз круг — на пять подруг. Прошёл, проехал, никого не задел, когда в трубу полетел. Деньги кладите на средину, при свидетелях...

Метать садился редко, но уж если садился, то очень скоро весь наполнялся весёлым холодком и твёрдой уверенностью, что нынче опять выиграет, потому что ему не важен сам этот выигрыш — сколько там денег! — его захватывала, затягивала, как воронка в быстрой реке, сама игра, сам её ход, в котором, конечно, было очень важно, какая к тебе идёт карта — везёт или не везёт, — но ещё важнее, намного важнее и интереснее было видеть, как всё разворачивается и какое у кого при каждом ходе настроение: даже самых скрытных, и тех что-нибудь да выдавало — губа ли дрогнет, рука, весь ли двинется или окаменеет, — и как почуял, кто чего боится, кто чего ждёт, что сбрасывает или вытягивает, — дальше уж только соображай, не зевай, да не останавливайся: тумань, забивай им головы дурацкой непрерывной болтовнёй-то, которая ведь не столько развлекала-веселила, сколько мешала-отвлекала, и каждый, понимая это, старался отгородиться от неё, не слушать, для чего, сам того не замечая, всё больше напрягался, злился, мрачнел, дурел. Многие и на людей-то переставали походить, и, кроме алчности и азарта, в них ничего больше не было, только алчное безумие, безумная алчность: выиграть, выиграть!

— Три вороны, три галки играли в три палки. Села ворона на берёзу, навалила два воза навозу, а галки для того летали на свалки. Вежливая птица, где ни попадя не валит. Замётываю!

Пожаловали ещё гости. Второй раз пожаловали, впервые с неделю назад были. Кряжистый, наглый, горластый поручик — щекастый, нос широкий, губы толстые. И рослый, грузный — тогда ещё не знал кто: лицо вроде груши, внизу шире, чем вверху, глазки маленькие, свинячьи. В первый раз их привёл магистратский подьячий. Офицер тогда как вошёл, так заорал, заглушая всех, чтоб дали водки, лучше калгановой — голосина был что иерихонская труба. Возмутился, что нет свободных курительных трубок: «Ещё надобно завесть! Скажите хозяину!» Почти пинками выгнали из-за стола двух игравших — мастерового и мелкого купчишку — и сели сами. И за столом — всё рывком, нагло, шумно. Молодцы уж хотели их маленько одёрнуть, но Иван, наблюдавший всё из соседнего покоя, велел погодить, узнать, кто такие. Приметил, что нагличать-то нагличают, особенно офицер, но тайком ко всему и ко всем приглядываются, оценивают. Вскоре молодцы донесли, что поручик этот из Ахтырского пехотного полка Димитрий Зуёк, дворянством род пожалован Петром Великим, а Груша — Иван уже прозвал так второго, — из калужских помещиков Андрей Семёнов сын Свинин.

«И глазки свинячьи!» Мелькнула мысль, что эту фамилию, и именно из калужских, уже слышал, но где, в какой связи, сразу не вспомнил. Да они и играли недолго и не по-крупному и скоро ушли.

И вот пожаловали вновь, уже без магистратского подьячего.

Вообще-то игорные сборища, игорные дома и заведения были строжайше запрещены. Играй себе в собственном дому с родными и друзьями сколько захочется, у самой государыни играли в карты ночи напролёт и на изрядные суммы. Все играли. Но специальные карточные и иные игорные заведения были запрещены, дабы народ народно не развращали и не разоряли. Наказание за их устройство полагалось вплоть до каторги. Но тайные игорные притоны всё равно, конечно, существовали — этим же болеют как пьянством. И Иван завёл вроде тайно, из великой будто бы собственной страсти к картам и зерни и ради друзей-знакомцев, страдающих тем же, в основном из приказных. Специально для них и завёл — так и говорил. Но с соизволения самого князя, конечно, для самых хитрых дел. Попадали то сюда, в бывшую блинную дьякона в глубине двора, лишь с поручительством и по договорённости, случайно никто не попадал, и каждый особое слово знал, чтоб впустили. Иные всякие тоже, конечно, бывали — купцы, заводчики, военные, мастеровые, но лишь достаточные, шушеры и голытьбы никакой, но в основном приказные канцеляристы из сенатских, магистратских, полицеймейстерских, консисторских, ратманских, из Сыскного, из разных коллегий всех чинов и званий — то есть народ самый что ни на есть продувной, скользкий и хапужистый, очень много знающий и способный делать то, что не в силах было делать никакое самое высокое начальство, включая Сенат и даже государыню. Были, были и среди них свои больные, безумные игроки, которые приходили только играть, но большинство всё же и тут обделывали всякие дела и делишки, встречались с кем нужно, сговаривались без лишних глаз и ушей о чём нужно, передавали малые передачи, и молодцам оставалось лишь внимательно глядеть и слушать, чтобы узнавать столько разного, сколько невозможно было узнать больше нигде. По два, по три человека дежурили каждый вечер и ночь в каждом покое, в том числе и такие тайные, которые были ведомы одному лишь Ивану, и все они наутро или тотчас же доносили ему о всём слышанном и виденном, и жизнь Москвы, явная и потаённая и самая-рассамая, была перед ним всякий день как на ладони — они же ворочали этой жизнью, эти приказные, купцы, заводчики, военные, консисторские. А многие из них были уже целиком и у него на крючках, уже заглотили, ибо любого приказного можно было купить — кого дешевле, кого дороже, но любого! — включая асессоров и обер-секретарей, и многих купцов и военных и прочих можно было купить, тем более когда человек срывался, проигрывал и его надо было выручить.

В соседнем покое играли в зернь три драгуна: капитан и сержанты. Вновь появившийся Зуёк обрадованно заорал:

— О-о-о! Свои! — и туда, знакомиться: лез на каждого широкой выпяченной грудью и, раскатисто порыкивая, кричал, кто он, какого полка и что он рад, что в такой компании есть военные, которые, конечно же, не чета этим, среди которых, поди, и стоящих мужиков-то нет, с настоящей силой, смелостью и настоящими х... — Ры! Ры! Ры! — рычал страшно довольный собой, весь багровый. Наскакивал, напирал, толкал драгун, обдавая перегаром. Всю игру порушил. Потом вырвал из рук зерньщика оловянный стакан с костяным кубиком и проорал капитану, что сейчас они сыграют вдвоём, но тот уже оправился от его нахрапа, рыка и крика и сказал, что они не доиграли, пусть погодит.