Ванька Каин

— А людей?

— Каких людей?

— А икон не привёз? Книг?

— Каких икон?! Каких книг?! Что ты заладил! Крамолу шьёшь! Шиш тебе! Не было никаких книг, листков, икон!

— Раскольничьих?

— Говорю же — не было. Ищи! Раскатай дом по брёвнышку — с тебя станет! — ничего не найдёшь! Врёшь! Не возьмёшь, не пришьёшь! Не на того напал!

И осёкся, громко чмокнув, ибо в этот момент к Ивану подошёл Парыгин и подал косный кошелёк:

— Спрятан был. Одиннадцать рублёв рублёвиками и мелочью.

Жирный, казалось, враз забыл обо всём, что тут происходило, забыл, казалось, самого себя — весь был поглощён только этим кошельком, не спускал с него вдруг помутившихся и каких-то странно ошалелых глаз, и вся его жирная туша как будто сама собой тянулась к нему, и руки, раздутые, белые, тянулись, а круглое лицо багровело, и залысины опять покрылись капельками розовенького жира. Иван, удивившись этой новой молниеносной перемене, нарочно поиграл кошельком и спросил:

— Это, конечно, последние, больше у тебя нет ни полушки, ни грошика!

— А-а-а-а! Да-а-а-й! Во-о-о-р-р! — уже не по-бабьи, а по-бычьи мощно взревел жирный и, разметая, расшвыривая тяжёлым телом растерявшихся от неожиданности молодцов, ринулся к Ивану. В мгновение был уже рядом, вскинув руки, и уже опускал их на него, уже ожёг лицо жарким свирепым дыханием, но Иван всё-таки опять упредил — звезданул в то же распухшее алое ухо, и Иванов отлетел в сторону, опрокинув лавку и завалившись за неё на спину, задрав высоко ноги, и сколько-то совсем не шевелился, только слышалось надсадное прерывистое дыхание, может быть, даже терял сознание, но вскоре, тяжело пыхтя, заворочался, медленно, тяжело распрямился, снова взревел и снова ринулся к Ивану, но тут уж молодцы его перехватили, зажали, но он рвался, взревывал, обзывал Ивана вором, грозил и грозил, кусал молодцов, плевался. Зашёлся вконец. Иван даже подумал: не припадочный ли? Наконец утих, и Ивану опять почудилось в его ещё затуманенных дурных глазах что-то вовсе не дурное.

— Значит, из Каргополя икон не привозил? И раскольников не привозил?

Жирный раздражённо, измученно вздохнул, пробормотал:

— Лыко-мочало!

— Марью-то привёз.

Выпучил глаза:

— Ма-а-рь-ю-ю! Ма-а-рья-я раскольница?!! — Хохотнул. — Ты видел её?!

— Видел.

— И говоришь — она раскольница! Разуй глаза-то! Рази они такие!

— Какие же?

— Ну... это... — сжал белые раздутые кулаки, показывая, какие, мол, крепкие. И ещё хохотнул: — Ты погляди! Погляди! Эй, Марья!

— Приведите! — велел Иван.

Из соседнего покоя к распахнутой двери подвели худенькую бесцветную девку лет семнадцати, испуганно прижимавшую к груди крепко сцепленные, побелевшие на косточках руки. Белёсые волосы, бескровные губы, застывшие светлые глаза, непонятного цвета сарафан-синяк на ней, сильно линялый, белёсый.

«Худосочная, пугливая! Всё расскажет», — решил Иван и спросил:

— Отец есть?

Та не ответила, будто спрашивали не её. Повторил вопрос и опять не получил ответа: стояла совершенно безучастная. Вопросительно глянул на жирного: не глухая ли? Тот довольно улыбался, помотал головой:

— Не глухая, нет. Но вишь какая.

— Тебе она кто?

— Племянница.

— Родная?

— Двоюродная.

— Отец есть?

— Есть.

— А мать?

— Тоже.

— Пошто ж забрал её... у них?

— В прислужницы.

— В прислужницы?! Сколько ж их у тебя? Считал?! — Показал в соседний покой, полный разными девками, и бабами, и мужиками, многие из которых совсем не походили на дворовых прислужниц и прислужников.

— Много, — сказал Иванов, не уточнив, однако, сколько же именно.

А Иван подумал, сколько стоит прокормить такую ораву и где он берёт на это деньги. А глядя на худосочную Марью, мысленно переодел её из линялого сарафана в чёрный, глухой, с рядом частых прорезных круглых серебряных или оловянных пуговок сверху до полу, как одевались девки и бабы за Керженцем, — получилось один к одному: там многие тоже казались совершенно бесцветными и безучастными ко всему.

Взял со стола кошелёк с деньгами, брошенный туда в мордобой, сунул в карман и велел молодцам увязать в парчовую скатерть кучу дорогих вещей и унести с собой.

Иванов весь заходил ходуном, не сводя с происходившего снова наливавшихся бешенством глаз. А Марья его как стояла безмолвно, ни разу даже не переступив с ноги на ногу и не опустив крепко прижатые к груди руки, — так и стояла, совершенно бесстрастно уставившись на увязывавших узел молодцов.

— Девку с собой! — велел Иван.

— Че-во?! — испуганно выдохнул жирный и качнулся, рванулся опять к Ивану, но, опомнившись, всё же удержался, только подался, вытянулся весь к нему. — Как?! Зачем? Погодь! Говорю — погодь!

Засопел, зачмокал.

Но Иван помахал, чтоб уводили.

— Погодь! Погодь! — заблажил, опять протягивая к нему раздутые белые руки и пытаясь остановить уводивших.

А она словно его и не видела и не слышала, как во сне уходила из горницы.

В его же круглых глазах даже блеснули слёзы.

— Погодь, говорю! Вишь какая! Занеможет! Не уводи! Христа ради! — И всхлипнул громко, всё больше испуганно студенисто колыхаясь и дрожа. — Не уводи! Сердце-то есть у тебя, окаянный!.. Лютуешь! Ну погоди! Погоди! Погодь, говорю! Стой!

Дрожал, плакал, всхлипывал, торопясь всё-таки уломать, уговорить Ивана оставить девку:

— Стой! Вишь какая! Пожалей! Заплачу!

— Чего?

— Ну... это... давай сговоримся.

— Сколько?

— А сколь хоть?

— За девку?

— Говорю же.

— А за владение землёй за Можайском? Закон знаешь? Ты — черносошный, прав на землю не имеешь...

Тот мгновенно перестал дрожать, и глаза прямо на глазах высохли и стали колючими, и ни единого всхлипа — менялся молниеносно. Но про землю опять вроде мимо ушей прошло.

— Счас бы и дал, да правда эти одиннадцать рублёв последние. Завтра принесу, сколь скажешь. Добавлю. Сколь надо-то? Вы ж барахлишка рублей на двадцать тоже... того... Завтра точно дам. Соберу и принесу!

— Принесёшь — получишь девку. И подумай, Иванов, про всё, про что спрашивал. Про всё!

— Сколь хошь-то! Сколь? Много не соберу, не смогу, беден. Сколь, скажи?..

II

Вечером занялись девкой.