Ваншот: За пределом («Oneshot: Beyond»)

– Мама! – кричу я. Мне всего четыре года, но я понимаю, что сейчас произойдет непоправимое.

У погромщика-аланийца в руке пистолет. Он целится в мою мать… тьфу ты… мать Негатива. Нет, все же в мою. Сильнейший стресс вытесняет сознание Романа Мельникова из нашей с ним общей сущности. Теперь я на сто процентов Ром Мел, ирриец и вот-вот увижу, как убивают самое дорогое существо на свете…

Пуля летит, как в замедленном кино, вонзается в кочергу и рикошетит в стену. Аланиец рычит и бросается на женщину, перехватывая кочергу левой рукой, а правой занося для удара пистолет. Но внезапно сзади на него кидается еще один ирриец, Тим Слод, наш сосед. Ему за восемьдесят и он еле стоит на ногах. Обычно дедушка Тим передвигается очень медленно, опираясь на массивный костыль-трость. И сейчас этот костыль бьет по голове аланийца. Но Слод очень слаб и удар получается смешным. Бугаю аланийцу он кажется не сильнее порыва ветра. Погромщик мельком оглядывается и… встопорщивает костяной гребень, насаживая дедушку Тима на десяток острейших шипов, как на вилы. Наш сосед умирает молча, не успев издать ни звука.

Аланиец отвлекается всего лишь на мгновение, чтобы расправиться с соседом, но моя мама использует шанс с лихвой. Сложенными горстью пальцами она резко бьет аланийца в глаз. Тот лопается, как сырой желток под вилкой, растекается слизью. Аланиец с силой отталкивает женщину прочь, орет во всю глотку, зажимает окровавленную глазницу руками, и бестолково мечется, сминая легкую пластиковую мебель. Его гребень конвульсивно опадает, стряхивая кровавое нечто, еще недавно бывшее ворчливым и нудным соседом. Дедушка Тим вечно ругал меня и мою мать, придирался по пустякам, а теперь спас нам жизнь…

– Ромик, бежим, – мама хватает мою ладошку чистой рукой, а вторую, окровавленную, прижимает к своему телу, и я вижу у нее на ключице огромную рваную рану. Аланиец успел полоснуть ее своим кабаньим бивнем, когда она выбивала ему глаз.

– Мама, что с тобой? – мой голос дрожит, мне страшно, как никогда.

Она находит в себе силы соврать:

– Все хорошо, малыш. Идем скорее, – и сделать шаг к дверям, увлекая меня за собой.

Мы выскакиваем на улицу, оставляя одноглазого озверевшего аланийца громить наш дом.

Предвечерние сумерки расцвечены заревом пожаров – погромщики сжигают легкие пластиковые павильоны, которые служат временными домами для беженцев-иррийцев. Запах гари бьет в нос, едкий дым щекочет легкие, вызывая кашель. Слышатся крики, звуки ударов. Вокруг паника, смерть.

– Закрой глаза, Ром, – требует мать.

Послушно смыкаю веки, но на слух происходящее кажется еще страшнее, и я вновь таращу глаза. Смотрю, не понимая, почему вдруг несколько аланийцев сгоняют в один из домов женщин-ирриек с детьми. В руках у клыкастых уродов плазмопилы, тесаки и тяжелые стальные цепи с толстыми звеньями. Одна из беженок с мольбами протягивает к погромщику полугодовалого ребенка, просит пощадить его, забрать и вынести прочь из царящего ада. Аланиец делает вид, что слушает, а потом вдруг резко взмахивает плазменной пилой. С мерзким ревущим звуком полоска высокотемпературной плазмы разрезает ребенка пополам и вгрызается в шею женщины. Убийца выключает пилу, обходит не успевший упасть обезглавленный труп и орет на онемевших от ужаса ирриек:

– Чего вылупились, суки черножопые?! А ну пошли в дом!

Через мгновение дверь за женщинами и детьми закрывается наглухо, подпирается снаружи кувалдой. Окна заколачиваются. Пластиковые стены павильона обливаются горючей жидкостью и поджигаются. Аланийцы свистят и одобрительно кричат, а из павильона доносятся дикие вопли и проклятия сжигаемых заживо иррийцев…

Моя мать внезапно оседает на землю, закатывая глаза. Из раны на ключице потоком хлещет кровь.

– Мама, – я цепляюсь за нее изо всех своих детских сил, с ясностью осознавая, что вижу ее в последний раз.

Меня отрывает от матери еще одна соседка, тащит за собой. Мы с ней оказываемся в группе таких же испуганных отчаявшихся женщин, стариков и детей. Погромщики окружают нас, пытаясь загнать в уцелевший пока павильон. Но иррийцы уже знают, что их там ждет. Взрослые игнорируют крики и угрозы, не двигаются с места, только теснее прижимаются друг к другу, загоняя молодняк в самую середину толпы, закрывая нас своими телами.

От толчка я плюхаюсь на попу на сырой от недавнего дождя песок. Рядом со мной орет во все горло карапуз лет двух. За ногами взрослых мне не видно, что там творится, понимаю только – происходит нечто страшное. Слышу крики и еще какие-то звуки, а потом взрослые начинают падать один за другим – прямо на нас, щедро заливая своей кровью.

Не сумев загнать иррийцев в павильон и сжечь, аланийцы устроили резню. Плазменные пилы гудели от натуги, выполняя свою страшную работу. Взлетали и опускались массивные тяжелые цепи, пробивая черепа и круша кости. Тесаки рассекали беззащитные людские тела, будто косы Смерти.

Безумная отчаянная надежда иррийцев спрятать детей под своими трупами оправдалась лишь отчасти. Большинство аланийцев побрезговали копаться в кровавом месиве, и только один, опьяневший от крови и безнаказанности, принялся расшвыривать останки, пытаясь добраться до орущего во всю глотку карапуза.

В отличие от него, я лежал тихо-тихо, прикидываясь мертвым, но сквозь неплотно сомкнутые веки увидел, как аланиец обнаружил малыша, мгновение разглядывал его, а потом с размаху насадил на торчащие изо рта клыки. Вернее, на один клык – для маленького тельца хватило и одного. Аланиец торжествующе мотнул головой и зарычал по-звериному, поднимая мертвого ребенка, как трофей.

И в этот самый миг во мне родилась ненависть. Тяжелая, горячая, всепоглощающая. Я не мог и не хотел сопротивляться ей.

Мои руки непроизвольно сжались в кулаки, а потом распрямились, прорастая кинжальной остроты когтями. Теперь уже рычал я, и от моего крика у аланийцев кровь стыла в жилах.

Прошлое и настоящее перемешалось. Перед глазами стояли зарева пожаров и озверевший погромщик с ребенком на кабаньем бивне. Только я почему-то лежал не под трупами иррийцев, а был прикован кандалами к креслу. Они мешали мне добраться до убийцы. И я рванулся изо всех своих вновь обретенных звериных сил. Оковы лопнули, не выдержав напора.

Аланиец… Он стоял прямо передо мной. Сознание отметило, что это не тот погромщик из прошлого, а кто-то другой. Но мне было уже плевать. Я видел лишь мерзкие, торчащие изо рта бивни, гипертрофированно огромные перекачанные стероидные плечи и костяной гребень вдоль хребта.

Я прыгнул, мечтая об одном: рвать, топтать, уничтожать ненавистных жестоких тварей, пить их горячую кровь, вселять ужас и стирать с лица земли всю их мерзкую расу.

Кто-то смутно знакомый, похожий на клоуна, нелепый на вид, но неожиданно сильный пытался мне помешать, ударив раскаленным прутом поперек спины. Жалкая попытка! Я развернулся к тому, кто посмел встать между мной и ненавистной аланийской тварью, перехватил обжигающий раскаленный добела металл голой рукой, играючи вырвал из рук противника, отбросил в сторону, а потом сомкнул ладони на нелепой клоунской голове с вечной, будто нарисованной улыбкой и смешными оттопыренными ушами…

В меня стреляли. Но тяжелая способная убить слона пуля застряла в моей коже, будто в резине, не причинив вреда. А через миг я уже вырвал автомат из рук аланийца и ухватился руками за его клыки-бивни, выламывая их вместе с челюстью так легко, будто сшибал с дерева сухие ветки.

Я рвал аланийца на части руками и зубами, но он быстро закончился. В отличие от моей ненависти. Она пожирала меня изнутри, требовала еще большего удовлетворения. Но убивать уже было некого. Я выл и метался по застенку, громя все, что попадалось под руку, грыз стену в тщетной попытке хоть чуть-чуть заглушить полыхающую во мне жажду мести.