Варенье из падалицы
Шрифт:
Эскалатор уносил их в обнимку наверх, в теплую ночь, и его потресканные от матерной ругани губы беззвучно шевелились, точно пытаясь выговорить ласковое.
Господи, где Ты их отыскал друг для друга?
Сдавала комнату, ненадолго поселился даже заезжий миссионер, после которого остался легкий запах ладана и запиханные в диванную подушку дамские трусы.
Уголок Дурова с черными чугунными слонами статуэточной породы.
Переливчатый серо-зеленый занавес, будто сшитый из шкурки ящерицы.
Глупые дрессированные птицы.
И сама хозяйка,
Кабан с отвратительными желтыми клыками раскатал по сцене ковер и немножко по нему покружился с голубым платочком в зубах – что обозначало танец.
Большой белый попугай, вертя педалями маленького блестящего велосипедика, проехал по проволоке.
Собака сосчитала до десяти.
Из-за кулис отчетливо пахло слоном, но тот так и не появился на публику.
В ту зиму модники облачились в толстые волосатые брюки.
1994
Старые московские дома расселяют. Прежние жильцы вывозят свои обшарпанные пианино. Въезжают другие, с новенькими двухкамерными холодильниками.
Человек, скалывающий лед, вытер лицо ушанкой и плюнул с ненавистью:
– Да хоть бы весь мир поскользнулся!..
Усомнился в таблице умножения и пересчитал ее всю. Сошлось.
В ванной над мраморным умывальником уставился из стены пучеглазый кран с никелированным хоботком, похожий на гигантское насекомое.
Настоящая история
От тянувшейся полтора десятка лет семейной жизни художник наконец сбежал, переселившись в мастерскую. К тому моменту у него осталась только одна потребность – в одиночестве.
От сомнительного положения «мазилы-левака» не убежишь.
Развеска картин на групповой выставке – запланированное избиение младенцев. «Комиссия» явилась в зал на Беговой, возглавляемая бой-бабой из Управления, настоящим комиссаром в юбке. В окружении холуев она крупным шагом бежала вдоль картин, то и дело гремя высоким властным голосом: «А это что за мазня? Убрать!»
Герой наш затаился в своей выгородке и решил: «Слово скажет – пошлю. Открытым текстом».
Что случилось, понять нельзя. Наверное, она все ж имела свои отношения с живописью, и что-то ее тут зацепило. Влетев в выгородку и еще не видя его, она остановилась, обведя глазами, и вдруг совсем другим тоном: «Может, эту расширить?» – Это значит – за счет других. – «Не надо…» Посмотрела на него внимательно: «Жаль, раньше не знала вас. В мастерской бы посмотреть».
А ее во все мастерские правдами и неправдами заманивают.
Выставка открылась и закрылась.
Примерно через месяц в его клетушке-мастерской на Патриках посиделка с выпивкой. Дверь незапертая распахивается, и является – она. Как только разыскала в этой мансарде?
Подсаживается за стол. Стакан водки в руку. Ест что есть. Хвалит картины. А когда все разошлись: «Я у тебя останусь».
Баба
фактуристая, но только этой ему не хватало. Да и ощущение, что его – насильно.– Я домой. (Не должен был, но поедет, раз так, на Бутырский к матери.)
– А я?! Я ж не могу за руль!
– Такси возьми.
– Не хочу.
– Тогда – запру.
И запирает, и уезжает.
Утром находит ее в бешенстве. С ней так никто, никогда! Судя по виду, даже не прилегла, не разулась.
Накидывает плащ, подхватывает сумочку, и за дверь. Он вообще молчит.
Но через пару недель, при тех же обстоятельствах, снова на пороге. Как ни в чем не бывало. Глазом стол окинула:
– Ну, у вас уж и нет ничего. Поехали ко мне продолжать.
Приятели тактично отказываются. Он – едет.
Роскошная квартира. Холодильник битком. Коньяк французский. Даже камин, хотя электрический.
Он остается у нее.
Наутро, в пеньюаре на голое тело, секретарше в телефон:
– Оформи мне отпуск сегодняшним днем. На неделю. Такому-то то-то передай, такому-то – то-то (дает указания).
И сразу, пока не перехватили, пока не принялись звонить, – распихивать вещи по сумкам. Гастроном, другой гастроном. Рынок. С продавцами – начальничьим голосом, да те и так чуют, сносят купленное в багажник, на заднее сиденье.
К вечеру – на даче. Берег Волги. Особнячки будь здоров, чуть не Зыкина с Кобзоном в соседях. Два этажа. Камин настоящий. Сауна, бильярд.
Река – пейзаж – птички…
В ее женских повадках что-то провинциальное: разом властность и желание ощутить себя беззащитной.
На другое же утро вызван прораб: перестраивать чердак под студию: «Она большая должна быть. Ты сам не понимаешь, те картины свои – забудь. Ты должен громадные холсты писать. Для залов, холлов. Для дворца ЮНЕСКО в Париже».
А он и сам про большие думал. Она смыслит в живописи. И про успех понимает правильно. Ему и лестно, и противно.
И снова: река, лес, птички. И властность, и жажда беззащитности.
Мастерская оборудована и остеклена в полторы недели.
Она уезжает одна и возвращается через день. С грунтованными холстами высшего сорта, на таких он ни разу в жизни не писал. С импортными кистями, красками.
«Ты будешь жить здесь».
Она уезжает в Москву в понедельник вечером и возвращается в пятницу. С полной машиной съестных припасов, с какой-то специальной «робой художника» с итальянским ярлыком.
Три дня реки, лесных прогулок и любовных, похожих на родовые, схваток, во время которых она в голос визжит по-кошачьи, а после только стонет тоненько. Временами в спальне, временами в каминной, на лестнице, в мастерской, прямо в лесу. Потом: «Работай и будь хозяином. Еда в холодильнике». И уезжает.
В ее отсутствие: прогулки, колка дров для камина, сидение перед пустым холстом.
На третью неделю он разрабатывает план побега и бежит. Это непросто: «поселок» в стороне, автобус сюда не ходит. До попутки добирался с местным пасечником, в телеге.