Варенье из падалицы
Шрифт:
В Москве он прячется у матери и старается как можно скорей исчезнуть из города. Подворачивается горящая путевка в дом творчества.
Клетушка, столовка, одиночество. Уфф…
На пятый день она его находит.
Переводит в номер-люкс.
Привозит холсты и краски.
Устраивает пир.
И принимается приезжать через день.
И тут начало новой сюжетной линии.
Она (она!) – молодая художница, лет на двадцать его моложе.
Из старой искусствоведческой семьи, и сама уже известна: ее книжные иллюстрации взяли призы в Италии. Молодой муж, на одном курсе учились. Вместе работают, берут
Что их сводит, кто объяснит. Талантливый наш герой немолод. Умен, но мужиковат – как многие, кто себе сам пробивал дорогу. Если интеллигент, то разве что в первом поколении. А у нее род восходит к мирискусникам: полный шкаф книг с именами предков на обложках. Да и по виду: институтка…
Но их дороги пересекаются на этюдах. Потом они вместе ужинают в столовой. Потом вместе молча гуляют по берегу, на который положил последние коричневые мазки закат. И утром просыпаются в ее комнатенке (в свой «люкс» он бы не смог ее привести).
Та приезжает вечером. Пир в «люксе». Но когда она начинает расстегивать молнию на платье, он говорит: «Спи здесь, а я…»
Пьяную истерику брошенной бабы – с угрозами, с матом, с битьем посуды – все, кто тогда там был, запомнили. Не говоря об обслуге.
Они бегут.
Они в его мансарде на Патриках.
Еще одна ночь.
Он находит в себе силы. Он говорит: «Уходи. Я старый для тебя. У меня ничего нет. У тебя – семья, дом. Я себе не прощу, ты себе не простишь».
Она уходит.
И возвращается через неделю.
Ночует и уходит снова.
А еще через две недели возвращается уже совсем: «Я ему все сказала…»
С тех пор они уже десять лет вместе.
Синие в сумерках кусты малины.
Вместе с розовым плюшевым мишкой, по оплошности оставленным в электричке, уехало его детство, неизвестно куда.
По ночам черноту сада облетала по дуге какая-то скрипучая птица.
Дорос до тех лет, когда мужчина уже понимает, что женщина с ребенком прекрасней женщины без ребенка.
На лице у ведущего юбилейный вечер застыло то тупое и потерянное выражение, какое бывает у автомобилиста, когда тот накачивает спустивший баллон.
Еще там был небогатый банкир в ботинках «прощай молодость», приехавший на стареньком «мерседесе».
Почувствовал себя одиноко, как потерявшаяся из улья пчела.
Вспыхнули прожектора, и на сцену выдвинулось джаз-бандформирование в черной кожаной униформе.
1995
Быть поэтом, банкиром, спортсменом – все нелепо. Пассажир – вот призвание для человека.
Во рту с утра такой привкус, точно начитался дрянных стихов.
У обитающих в Москве популяций странных людей временами проявляются необъяснимые привязанности к тому или иному месту. Взять хоть подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.
Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.
В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.
Декрет о переводе петухов на летнее время.
Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать
в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.
За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.
Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.
Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.
По саду потянулся декадентский запах каприфолей.
Кое-что про Петербург
Всякий раз вернувшись в номер, обнаруживаешь на коврике под дверью россыпь разноцветных билетиков и визиток с предложением интимных слуг. И потом еще полночи вкрадчивые женские голоса обольщают по телефону.
Петербуржцы по типу, в сущности, русские англичане. Если вообразить себе обедневших англичан.
Нева слишком широка, и не собирает город в целое, а разъединяет его. Несоразмерность реки домам вдоль набережных создает ощущение громадного пустыря.
Иное дело – каналы.
И почувствовал себя несчастным, как женщина без зеркальца.
Вошла в своем дремучем свитере.
В клетке сидело звероподобное человекообразное.
Арбатская музыка
Кришнаиты в розовом расположились на потертом коврике перед магазином «Консервы». Грубоватые лица бритоголовых музыкантов странно сочетаются с нежными лепестками их одежд.
Один – с маленькими дзинькающими тарелками. Другой – с длинным гортанно выговаривающим барабаном. И третий – с какой-то сложной фисгармонией, мехи которой он сдвигает и раздвигает босой ногой. Он еще и поет в микрофон, укрепленный на бритой голове тонким металлическим обручем.
Заунывная, прозрачная, бесконечная и одинаковая, как текущая вода, мелодия, выводимая неожиданно чистым голосом при невидящем взгляде широко расставленных глаз. Она необъяснимо завораживает и не дает уйти.
Больше, чем покушение на оживающую в кармане и норовящую выпорхнуть на вытертый коврик пятисотрублевку. Нечто вроде плывущей по небу вереницы облаков, когда засмотришься. Понимаешь, что надо сделать усилие и отойти, и не хочешь, чтобы эта однообразно ветвящаяся музыка прекращалась.
Подзинькивают тарелки, постукивает барабанчик, обвивает, как лиана, фисгармония с ослепшим голосом. Где мой колокольчик. Дайте мне розовую одежду. Обрейте голову. Дзинь-дзинь-тук-дзинь…
На мое счастье, на том углу, где «Макдоналдс», грянул диксиленд. Они в эту пору всегда там собираются, старые лабухи, поседелые, пузатые, краснорожие обноски 60-х.
Фальшивящий на каждой ноте, повизгивающий джаз.
Непередаваемо пошлый в соседстве с заунывной небесной гармонией в розовом. Чудесно земной и плотский, мгновенно забивший ее жизнерадостными вскриками сакса.