Варяги

Не развеселил Переясвета с Аскольдом и пир. Слишком сильна была незаслуженная обида. Аскольд, молодой годами, но не воинским опытом, изливал душу Переясвету.

— С таким конунгом ни славы, ни богатства... Если он думает, что я полезу добывать ему Новеград... Уйдём от него, Переясвет... Мы сами себе ярлы. Сколько воинов полегло за него, а он... Ненавижу... Уйдём, Переясвет...

— Замолчи, Аскольд, — тихо просил Переясвет. — Доболтаешься до беды. О таких делах на трезвую голову говорить надо. А лучше вообще не говорить. Во всяком случае не со мной. Я стар, чтобы уходить от Рюрика...

— А я всё равно уйду, — с пьяной решительностью твердил своё Аскольд. — Вот разведаю путь к грекам...

— Помолчи, Аскольд! — прикрикнул Переясвет. — Ты молод, можешь думать о греках, можешь поискать земли поближе. Перед тобой вся жизнь, и ты свободен. Когда-то и я мечтал... Теперь я стар даже для того, чтобы обидеться на Рюрика...

Достаток давался Онциферу нелегко. Чуть ли не всю словенскую землю исходил он длинными снежными зимами, перебираясь с места на место в поисках непуганого зверя. Бывало, на ползимы отправлялся в лесную глухомань, захватив мешочек с солью да котомку с сухарями. Большего не требовалось: лес — друг охотника, прокормит. Возвращался к весне с туго набитым захребетным мешком скоры красного зверя.

За доброе знание лесных троп и путей отправил его посаженный Олелька провожать Рюрикову дружину в весьскую землю. С Олелькой давно связан был, дружбой тот его особой не дарил, но среди других охотников отличал и за пушнину расчитывался без обмана. Онциферу то на руку: страсть не любил рядиться, а уж на торжище самому пойти — об этом и жена заикнуться не смела. Потому и не отказал Олельке в просьбе пустяшной — проводил бодричей в Белоозеро, не заботясь о том, зачем это заморским людям понадобилось забираться в такую даль?

Глаза открылись потом, когда увидел согбенного, понурого старейшину Михолова в горе его. И ужаснулся содеянному. Возвернувшись, попенял посаженному, но тот лишь хмуро отмахнулся: не твоего, мол, ума дело. Бери за службу горсть резанов [31] да ступай домой. Онцифер спорить не стал, — резаны взял, а обида осталась.

Со временем забываться обида стала. А после того, как докатилась молва, что весь Синеуса побила, совсем Онцифер не вспоминал о том походе. Даже Олельку попытался оправдать: посаженный-то с умыслом рассунул бодричские дружины по чужим землям. Там они, вишь, и конец свой нашли.

31

Резан — денежная единица Древней Руси. В XI в. 1 резан = 1/50 гривны = 2/5 ногаты = 1/2 куны. В XII в. приравнен к куне.

Нынешней весной благодушие Онцифера враз смял кузнец Радомысл: «Помнишь, молвил ты, как Рюрик весь примучил? Ныне наш черёд, коли сиднем будем сидеть». Онцифер поверил тому без сумленья. Уходил в лес — о бодричах и не думал, сидели те в Ладоге, вернулся — они уже под Новеградом. Размышлять долго не над чем: Рюрик когти вострит, Новеграду в горло вцепиться размыслил. Нельзя того терпеть...

Радомысл увёл Онцифера в глубь кузни. Сказал, что надобно людей верных поболе упредить, да так, чтобы посаженный Блашко об этом не проведал. А когда сигнал воспоследует, пойдём на Рюрику. Но прежде надо оружия наготовить, людям раздать. Одной дружины градской для такого дела мало.

Онцифер твёрдо обещал свою помощь.

Уже несколько раз подъезжал он к кузнице Радомысла на дровнях, подмастерья грузили в них откованные насадки для копий и мечи, сверху набрасывали дерюгу, и Онцифер не торопясь отправлялся в один из концов града. Его там ждали: и ворота бывали открыты загодя, и кому товар принимать находилось.

Однажды загрузил он товаром железным дровни, тронулся помаленьку. А весна дело своё делает. Взбугрилась дорога. На самом выезде из торжища осунулись с дровен два меча. Шлёпнулись в снежное месиво, Онцифер не заметил, другие узрели.

— Эгей, Онцифер, ты чегой-то потерял...

Онцифер попытался было сунуть мечи под дерюгу, а тут невесть откуда посаженный Блашко с мытниками.

— Стой, охотник. Пошто приговор нарушаешь?

— Я, посаженный, приговора не нарушаю. Ты ж видишь, меча на мне нет... — нашёлся Онцифер.

— То-то и странно, что сам без меча, а на дровнях целых два. А может, и не два? — спросил Блашко, подступая к саням. — А ну, вскройте воз.

Мытники кинулись исполнять повеление. Вокруг саней собралась толпа.

— Так, — медленно протянул посаженный. — А скажи-ка, откуда и куда везёшь ты припас сей? Для какой такой надобности?

Наступила тишина. Толпа ждала, что ответит Онцифер, а он растерялся и молчал.

— А и доброго товару Онцифер наторговал, — послышался неожиданно из толпы чей-то голос. — Дорого ли платил, Онцифер?

Вот тут и осенило охотника.

— Не так чтобы и дорого, но и не дёшево, — ответил он в толпу и только после этого смело глянул Блашко в глаза. — Товар я домой везу, посаженный, а покупал его у ковалей...

— Покупал? Зачем же? — нахмурился Блашко.

— А затем, что надумал я торговым делом заняться. Надоело по лесам бродить, чай, не молоденький уже. А тут дело верное, прибыльное. Ковали по дружбе недорого взяли, а уж продам по какой цене — одним богам ведомо. В Новеграде торговать никому не возбраняется...

— Ты прав, — приосанился Блашко. — Только ответствуй, купец новоявленный, ведомо ли тебе, что надобно сперва в братство купцов-оружейников вступить, взнос в казну градскую внести, а уж после торговлей заниматься? Платил ли взнос и пошто я о том не ведаю?

— Мошна-то у меня тощая, чтобы, не зная броду, соваться в воду, — закручинившись, как показалось посаженному, ответил Онцифер. — Решил я вначале втайне попробовать, к кривским съездить, расторговаться товаром, а потом уж и к братству с поклоном идти. Не гневись, Блашко, яви милость.

— Милость? — загремел Блашко. — Ты казне градской урон да бесчестье наносишь и ещё о милости баешь? Ежели все потай торговать станут, на какие шиши стены градские крепить станем, сторожу содержать? Не думал о том? Впредь думать станешь. Коли к вечеру взнос не внесёшь, товару своего лишишься и на судилище за бесчестье поставлю. Заворачивай к градской избе, — распорядился Блашко.

Пришлось подчиниться. Сгрузил Онцифер товар свой и отправился на поиски Михолапа. Михолап, не дослушав путаной речи оружейника, назвал его дурным словом и заторопился к Вадиму.

К вечеру Онцифер внёс в градскую избу гривны. Недоверчиво смотрел на него посаженный, но сделано всё было по закону. Выбрался Онцифер от посаженного, посмотрел на вызвездившееся небо, покрутил головой: чего в жизни не случается…

Град по обычаю продолжал кормить дружину, и она, тоже по укоренившейся привычке, сходилась в дружинном доме. При Гостомысле дел всем хватало с избытком, а ныне старейшины словно и ведать не ведают, что в граде две сотни воинов томятся бездельем, от безделья же мечами друг перед другом помашут, стрелы помечут, чтобы рука навык не теряла.