Варяго-Русский вопрос в историографии

46. Куник А.А. Сборник материалов для истории императорской Академии наук. Ч. II.
– СПб., 1865. С. 387; Стеклов ВА. Указ. соч. С. 5, 65,80,88-89, 94,103,123, 133, 171-172, 185, 195.

47. См. об этом подробнее: Фомин В.В. Ломоносов. С. 286-307; его же. Начальная история Руси. С. 78-82.

48. Соловьев С.М. История России... Кн. 1. Т. 1-2. С. 87-88, 100, 198, 250-253, 276, прим. 142,147,148 к т. 1; то же. Кн. XIII. Т. 25-26.
– М., 1965. С. 535-536; его же. Писатели русской истории. Стб. 1351, 1353-1355; Ключевский В.О. Лекции по русской историографии. С. 408, 409-410; его же. Полный курс лекций // Его же. Русская история в пяти томах. Т. I.
– М., 2001. С. 301-323; Мыльников А.С. О славистических реминисценциях в одах М.В.Ломоносова // Литература и искусство в системе культуры.
– М., 1988. С. 364, 367, прим. 6.

49. 49 Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 91-96, 99-161, 563-572, 574-575, 588-594; то же. Т. 10. С. 524-527, 533, 839-841, 845; Летопись жизни и творчества М.В.Ломоносова. С. 275, 279-280, 324; Гурвич Д. М.В.Ломоносов и русская историческая наука // ВИ, 1949, № и. с. 111-115, 117 50Соловьев С.М. Герард Фридрих Мюллер [Федор Иванович Миллер] // Его же. Сочинения. Кн. XXIII.

– М., 2000. С. 56, прим. 41; Пекарский П.П. История... Т. I. С. 381-382.

51. Сазонов Н. Об исторических трудах и заслугах Миллера // Ученые записки Московского университета. № 1. М., 1835. С. 139-140; Венелин Ю.И. Сканди- навомания и ее поклонники, или столетние изыскания о варягах.
– М., 1842. С. 42; Милюков П.Н. Указ. соч. С. 67, 69, 72.

52. Суворов Н.С. Средневековые университеты.
– М., 1898. С. 239.

53. Фомин В.В. Ломоносов. С. 340.

Ненависть Шлецера к Ломоносову и ее причины

В 1755 г. в первом томе журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», выходившие под редакцией Миллера, была опубликована его статья «О первом летописателе российском преподобном Несторе, о его летописи и о продолжателях оныя», отрицавшая, обращал внимание С.Л. Пештич, за «Историей Российской» Татищева «научное достоинство» (хотя автор признается, что руководством в истории русского летописания для него был именно Татищев, т. к. строил свою статью «отчасти из оставшихся после покойнаго... Татищева известий, а отчасти из собственнаго нашего изследования...»). По заключению Миллера, «кто историю читает только для своего увеселения, тот подлинно сими его трудами будет доволен... а кто далее желает поступить, тот может справливаться с самим Нестором и с его продолжателями», т.е. он противопоставил сочинение Татищева летописям. А данной статьей восхищались С.М.Соловьев и В.О.Ключевский, подчеркивая, что она оказала благотворное воздействие на последующую историографию.

И эти отзывы вполне справедливы, ибо в ней впервые излагаются, отмечает Г.Н. Моисеева, «взгляды на древнейшую историю русского летописания» и биографические сведения о Несторе, ставится «вопрос о первоначальном своде, который оканчивался 1116 годом», содержатся известия о продолжателях Несторе - о Сильвестре, о неизвестном летописце из Волыни, доведшем изложение до 1157 г., о суздальском епископе Симоне и о новгородском священнике Иоанне. Но, по сути, данная статья и ее основные положения принадлежат не руке Миллера, а руке человека, в научной состоятельности которого Миллер не постеснялся открыто выразить сомнение. В 1967 г. Моисеева, занявшись выяснением, по ее словам, «удивительного факта» написания еще недавно не знавшим древнерусского языка ученым статьи, ставшей «этапом в изучении летописания», установила, что она представляет собой перепечатку из «Истории Российской» Татищева (до начала его издания в 1768 г. Миллером этот сочинение ходило в рукописи). «Миллер, - подытоживает исследовательница, - использовал «первоначальную» редакцию татищевского труда, присланную в Академию наук...», а именно его пятую («О летописи Нестора»), шестую («О последовавших летописателях») и седьмую («О списках или манускриптах») главы, а также заимствовал мнение Татищева «о значении русских летописей как исторических источников и его вывод о «главнейших» списках Несторовой летописи» (этот вывод Моисеева еще раз повторила в 1971 г.)[54].

Свое отношение к Татищеву Миллер не забыл подчеркнуть и в 1773 г. в книге «О народах издревле в России обитавших», первоначально изданной в Петербурге на немецком языке (была переведена на русский через пятнадцать лет). Причем, коснувшись его вывода варягов-руси от финнов, апеллирует прежде всего к чувствам читателя, искусственно вызывая у того несвойственную русскому человеку, мирному создателю огромного многонационального государства, досаду националистического свойства: и как это автор, трудясь над историей тридцать лет, «столь многия руския летописи одну с другою сводивший, все то читавший, что писано на немецком языке, которой разумел он основательно, также помощию разных переводчиков употреблявший древних латинских и греческих на латинской язык переведенных авторов, и на конец в силе разума неоскудевший, мог прилепиться к мнению для сограждан его столь оскорбительному» (на примере уже Татищева видно, что русские в своей связи - исторической и кровной - с угро-финнами, или чудью, не видели ничего оскорбительного, да и такое им просто в голову не могло прийти, и о чуди, как составной части русского народа говорил Ломоносов, отмечая при этом такое «величество» чудских поколений в древности, что некоторые из них вместе со славянами призывали варягов[55]). В этой же книге Миллер не обошел вниманием и одного из принципиальных критиков своей так и не произнесенной на торжественном заседании Академии наук речи «О происхождении имени и народа российского», утверждая, что хотя «искусной российской писатель во всех почти науках прославиться старавшийся» Ломоносов и имеет великие заслуги «в российском письмоводстве», но в истории не оказал «себя искусным и верным повествователем»[56].

Но особенную активность в деле дискредитации Ломоносова-историка Шлецер и Миллер проявили в Западной Европе, хорошо знакомой как с его «Кратким Российским летописцем», так и с «Древней Российской историей», изданной в 1768 г. на немецком языке, в 1769,1773,1776 гг. на французском, в 1772 г. на итальянском. В 1960-х гг. Т.А. Быкова и С.Л.Пештич констатировали, что во второй половине XVIII в. в Германии были опубликованы, «видимо, инспирированные самим Шлецером, недоброжелательные рецензии на труды Ломоносова», суть которых сводилась к тому, что, как было сказано в 1771 г. в одной из них и, разумеется, анонимно, покойный профессор химии «не сможет больше бесчестить свою страну и вредить русской истории». В 1991 г. Р.Б.Городинская уточнила, что в этих многочисленных откликах «совершенно отчетливо прослеживается влияние, а быть может и авторство, А.Л. Шлецера и, вероятно, Г.Ф.Миллера»[57].

Насколько же тенденциозны были инспирированные Шлецером и Миллером отзывы об исторических исследованиях Ломоносова, показывают зарубежные рецензии 1769 и 1772 гг., к которым не имели отношения недоброжелатели русского ученого. И эти рецензии в разноязычных «Neue Zeitungen von gelehrten Sachen», «Journal des beaux-arts et des sciences», «Journal encycklop'edique» и «Effemeridi litterari di Roma» дают превосходную оценку, например, «Древней Российской истории», подчеркивая, что «точность и порядок, присущие этой истории, заставляют сожалеть, что г. Ломоносов не смог продолжить ее. Нужно воздать хвалу ясности его суждений и его щепетильности; удалены все басни, которые в истории неизвестных или древних народов искажают сведения об их происхождении и устраняют истину», что ее автор обращается «главным образом к российским хроникам, чем заметно отличается от своих предшественников», что «эта полезная книга... проливает свет на часть русской истории, которая имеет еще много темных мест и совсем не обработана», что он «особенно останавливается на народах, из которых вышли русские», что «вот появилась хорошо изложенная и истинная история русского народа, после столь глупых, ложных и нелепых трактатов... Ученый и педантичный г-н Ломоносов, обладающий всеми необходимыми качествами, внимательный, неутомимый, образованнейший исследователь древнейших рукописных памятников своей родины, по этим материалам составил Историю... сделал ученое вступление, в котором пытается отстоять древность и славу своей родины от забвения и презрения, в которых повинны старые и современные писатели»[58].

И объективно трудно было, конечно, ожидать иных отзывов, ибо труды Ломоносова написаны прекрасным языком, на высоком профессиональном уровне и «на основании, - как справедливо констатировал в 1988 г. Д.Н. Шанский, - огромного количества источников...». Нельзя не привести здесь и слова Д. Мореншильдта, специально выделившего в книге «Россия в интеллектуальной жизни Франции XVIII века», вышедшей в Нью-Йорке в 1936 г., что «Ломоносов одним из первых сообщил Франции, что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой». Но Ломоносов, а в том и заключается его одна из величайших заслуг как историка, всей Европе, а не только Франции, сообщил, «что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой». Слова Мореншильдта относятся к «Древней Российской истории», заканчивающейся смертью Ярослава Мудрого. А об этом же времени норманская теория дает, в отличие от Ломоносова, иное представление.

Стоит также напомнить, что в 1766 г., когда он еще находился в России, Шлецер в предисловии к «Древней Российской истории» Ломоносова, подготовленном им по поручению Академического собрания, отзывался о недавно скончавшемся коллеге также почтительно и с таким же уважением, как и авторы вышеприведенных рецензий: что он, «положив намерение сочинить пространную историю российского народа, собрал с великим прилежанием из иностранных писателей все, что ему полезно казалось к познанию состояния России...», и что «полезный сей труд содержит в себе древние, темные и самые ко изъяснению трудные российской истории части. Сочинитель, конечно, не преминул бы оной далее продолжить, ежели преждевременная смерть... доброго сего предприятия не пресекла». Тогда же им дважды - в 1764 и 1765 гг.
– было подчеркнуто, что Татищев есть «отец русской истории, и мир должен знать, что русский, а не немец явился первым творцом полного курса русской истории»[59].

Но с отъездом из России изменился подобающий науке тон разговора Шлецера о Татищеве и Ломоносове. И в начале XIX в., в своем знаменитом «Несторе», вышедшем в 1802-1809 гг. в прусском Геттингене и переведенном в 1809-1819 гг. на русский язык, и мемуарах, на которых затем взрастала вся ученая Европа - и Западная, и Восточная, он декларировал, прекрасно зная, что будет услышан очень многими и прежде всего в России, что эти ученые, да и вообще все русские исследователи XVIII столетия, в решении варяго-русского вопроса руководствовались не научными соображениями, а ложным патриотизмом, не позволявшим им признать основателями русского государства германцев, которых тогда их далекие потомки - немецкие историки и лингвисты - выдавали за сеятелей «первых семян просвещения» в Европе.

Утверждая, что между ними «нет ни одного ученого историка», что они «монахи, писаря, люди без всяких научных сведений, которые читали только свои летописи, не зная, что и вне России тоже существует история, не зная кроме своего родного языка ни одного иностранного, ни немецкого, ни французского, еще более латинского и греческого...», что «худо» понимаемая ими «любовь к отечеству подавляет всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории», Шлецер презрительно именует Татищева в немецком издании «Нестора» «писарем» - Schreiber. И снисходительно-пренебрежительно говорит, что «нельзя сказать, чтобы его труд был бесполезен... хотя он и совершенно был неучен, не знал ни слова по латыни и даже не разумел ни одного из новейших языков, выключая немецкого» (но Татищев знал латынь, древнегреческий, немецкий, польский, был знаком с тюркскими, угро-финскими и романскими языками). Шлецер, полагая, что история России начинается лишь со времени «пришествия Рурика», в размышлениях нашего замечательного историка о прошлом Восточной Европы до IX в. увидел лишь «бестолковую смесь сарматов, скифов, амазонок, вандалов и т. д.» или, как еще выразился, «татищевские бредни». При этом приписав Татищеву чувство, от которого тот был далек: ему якобы «было невыносимо, что история России так молода, и должна начинаться с Рюрика в IX столетии. Он хотел подняться выше!». Дополнительно к тому Шлецер много говорил о «ложной» Иоакимовской летописи Татищева и ее «бреднях»[60].