Ваша жизнь больше не прекрасна

— Пожалуй, — сказал я. — Может быть.

— Не «пожалуй», а точно попретесь. К чему-то, уж если решились, надо свою жертву пристроить. Гиблое дело — самое то. Потом, это, ну, как его там? В надежде славы и добра. Понимаю. Но скучно. Все героизмы — скучны. Это еще ваш любимый Блок сказал. А если повезет и останетесь здравствовать, тут же небось примитесь за мемуар обо всем увиденном. Примитесь? Примитесь.

— Примусь, — сказал я.

— А то как же? И талант, известное дело, не может без работы. Один уж раз вы свою песню задушили, теперь нужен реванш. Перед своим, я имею виду, талантом. Даром что никому ни до чего дела нет, но кто в приступе вдохновенья думает о пользе? Ни дня без «срочно», и всё тут. Ну, да и пишите на здоровье. Мне, повторяю, эта пьеса больше не интересна. Вас только жаль. Разрушите, а не думаете, сколько потом сил пойдет на реставрацию, которой вам же и придется скрупулезно заниматься.

Вы ведь (от меня не ушло) заметили, что давеча генерал на совещании был в старом обмундировании. И правильно, он давно в отставке. Остальные — тоже энтузиасты. А еще говорят, что у нас гражданского общества нет. Надо только людей уважать, премировать, когда следует, тогда они готовы будут служить общественным интересам за совесть и даже более того. Они всегда добавят своих красок, своего вопля души в любое дело. Вот и я только воспитатель-организатор. Сами же дела решаются в других инстанциях. И последней из них, заметьте, никто не знает. В этом и состоит мудрость государственного устройства.

Могли быть с нами… Могли… Угольником не зря ведь обзавелись. Я и подумал было сначала…

— Послушайте, я уже сам хотел вас спросить. Что значит эта нелепая затея с платочком? У меня-то он, допустим, так просто, — соврал я, — сквозняки у вас. Надо же во что-то сморкаться.

Лицо Пиндоровского побелело и еще больше оплыло. С креном направо.

— В Древнем Риме вам за этакую пакость могли и морду набить. А если бы француз утирался своими манжетами? Без стыда и честь легко потерять. Мозгляки! От нюхателей табака ведете свою родословную!

Пиндоровского трясло. Что-то его сильно заело с этими платочками. Скоротечная смерть была бы сейчас вовсе некстати.

— Да в чем дело-то, Иван Трофимович? Суньте что-нибудь под язык, если сердце.

— Не смеете! Есть правила, тон, знаки отличия, личное достоинство. Уж на что бедное детство у меня было, а мама и в карман самой затрапезной курточки обязательно вложит чистый и отглаженный платок. Да с вышитым вензелечком. Так надо. Мы — Пиндоровские! Свою индивидуальность необходимо выражать! Для носа другой платочек, в кармане. А этот — не тронь? Даже если у тебя не сопли, а кровь из носа течет. Я свято этого придерживаюсь и другим велю.

— А для понта внушили всем, что это масонский Угольник.

Пиндоровский посмотрел на меня зло, как птица на отлетевшее под самым клювом зерно.

— Разочарован. Ладно, давайте дискету. А то выйдет, что зря приходили. Хотите, вместе и послушаем? Узнаем, не блефовал ли наш Владимир Сергеевич.

Я выложил дискету и сказал:

— Увольте. И так не сомневаюсь, что дело сделано отлично.

— Сомневаетесь. И даже надеетесь. Положительный результат был бы для вас хуже приговора. А вам еще рано приговоры получать. И все-то приговоры, заметьте, хамски неуместны. Потому что личность в расчет не берут. Человек только, можно сказать, жить собрался, а ему — бах! — приговор. Конец собранию и все такое. Нет, держать человека на пролонгации гораздо гуманнее. Кстати, если доведется все же беседовать с Владимиром Сергеевичем. У него ведь через три недели юбилей. Мы и без него, конечно, справимся, дело нехитрое. Но если надумает посетить — милости просим. Там пусть и скажет свое последнее слово.

— Все же последнее?

— Снова вы цепляетесь! Представляете так, что сообщение Антипова прямо-таки нейтронная бомба и все до смерти напуганы. Уверяю вас! Досадный диссонанс в сказке сказок, не более того. Ну, объявят сумасшедшим. А что еще делать с человеком, который намеревается сказать в лицо то, что люди знают и без него? Не мешай отдыхать, дурак! Но если ему так хочется, говорю еще раз, готовы предоставить. Юбилей-то его. Общество устроено не идеально. Кто же станет спорить? А где вы видели идеальное общество? В идеале людям нельзя мешать, по крайней мере, в двух случаях: когда они врут и когда мечтают. Это их священное право. Они, может быть, без этого даже и не могут, как раз их идеальное в этом себя и проявляет…

— Если же не врут, а говорят правду…

— Бросьте вы! Какая разница? И то и другое попытка выйти из тоскливых для мечтателя обстоятельств. Ну ступай, ступай, шалун. Не надо только при этом нарушать покой ближних, а то они могут на тебя нечаянно срыгнуть. А ведь вы тоже, дорогой мой, из мечтателей. Самый, так сказать, отчаянный вариант мечтателя, потому что к тому же идеалист. Наш архивариус вам выдал, не сомневаюсь, свою поэтическую версию, а вы и впали в поэтический мрак. Помилуйте, разве уж такие все наши поселяне тонкие и умственные существа, что не могут прожить без ваших некрологов, изготовленных впрок? Они пребывают здесь, не запыхавшись, как в санатории, на полном обеспечении, с гарантированным, время от времени пролонгируемым сроком — чего же им еще? Потому и прильнули сердцем. Приторговывают собой направо и налево, что доставляет им, заметьте, отдельное наслаждение. От мяукающих детишек да от жениных ревнивых сверл избавились навсегда. Карьера сделана. А при этом чувствуют себя еще и привилегированным сословием, допущенным к секретам бытия. Дети! Дети! Ваши некрологи, конечно, тоже не последний пункт в этом ассортименте. В очередь записываются, про это вам, наверное, сообщили. Правда записываются. Потому страсть как любят выставляться. Но и без некрологов не на голодном же пайке они останутся? У нас в запасе много еще утех и забав для самолюбия. А вы… Наивный вы человек, Константин Иванович! Вообразили себя небось героем, да бабушка не вовремя моргнула.

Я слушал Пиндоровского и не мог не сознаться себе, что в речах этого смрадного господина больше правды о людях, чем в теориях Антипова и ГМ. У тех мысль отталкивалась от презрения или жалости, а этот по-своему любил людей или, во всяком случае, внутренне чувствовал их. Тех, о ком говорил Пиндоровский, не нужно да и невозможно было лечить и, тем более, глупо усовершенствовать. Во всем этом была своя гармония, а гармонию поправить нельзя, ее можно только уничтожить.

И про меня он сказал правду. Глупый, глупый, а и дурак в одну сторону бывает умен. Я действительно, как заметил еще ГМ, ощущал себя до определенной степени героем сюжета. Возможно, меня и уничтожат, но уж точно без барабанов. Махнут тряпкой, уберут со стола, как крошку.

Мне показалось, что Пиндоровский говорил сейчас со мной откровенно и что он действительно на время оказался не у дел или пребывает в растерянности. Ему просто хотелось поговорить, возможно даже выговориться, как всякому после внезапной отставки. И действительно, едва я встал, хозяин, сделав невозможное усилие, приподнялся на локте и схватил меня за пуговицу:

— Постойте же, хочу поделиться одним наблюдением. Ночь провел, представьте, за игрой. Я и компьютер включаю, только в червы поиграть. А играют, чтобы выиграть. Согласны? Я, во всяком случае. И вот раз за разом ничего не выходит. Балбес, например. Он так, только по роли Балбес. А заставляет меня взять на тройку треф червового туза и остается с мелкими пиками. Для чего я, спрашивается, пиковую даму придерживал? И какая неискренность! Я кручу динамо, беру, то есть, все взятки, а Бывалый воровски скрывает до последнего какого-нибудь паршивого валета треф, опять же, чтобы слопать мою, вышедшую уже на тропу счастья, десятку. Подлость, обман, неискренность, переглядывания и ужимки! Не надо клеветать на китайцев. Игру в карты придумали евреи. В расчете на наше простодушие. Честный бой нам только снится, Константин Иванович. Вот я, собственно, к чему. А секрет прост. Он специально сдает тебе в начале игры роскошные карты. Например, целую масть без туза плюс мелочовку. И раз, и два сдает. Ты бдительность и потерял.

— Кто это он? — изумился я.

— А вот это вопрос вопросов. И ответа на него нет. Но только ясно, что прав всегда сдающий, и как бы игрок ни был талантлив там, умен, хитер и прочее, все решает расклад карт. Я вот почему об этом завел, уж если честно.

Самый-то интересный вариант: плетется, плетется какой-нибудь всю игру в нескольких очках от тебя. Ты его сначала презираешь, потом начинаешь жалеть. Но, зная уже повадки сдающего, разум вдруг прозревает: именно этот шибзик, завороженно глядящий на твои пятки, назначен сегодня героем. Игра вся ради него затеяна. Судьба решила дать ему фарт, оценив его упорство и простодушие. Сейчас в последний момент рискнет и выйдет его верх. Вот и подумайте теперь, что вы сейчас делаете. Вас ждет победа при любом раскладе. Ваш талант пригодился (редкое счастье). Все смертные нуждаются в успокоении и грубой лести. И в этот самый момент человек, выворачиваясь из-под объятий удачи, кладет карты и сбегает с пьедестала.

— Я свободен?

— И вы, и я — мы все свободны. Вы свободны особенно. Потому что я чувствую, что надоел, и вы моей дружбы не взыскуете. Ну так и свободны! На триумфе вашем, к сожалению, быть не смогу. Хвораю. Моя матушка в детстве всегда спрашивала: «Хвораешь, сынок?» Я теперь в ее честь тоже это словечко применяю. Адью, адью, не смею больше, желаю, был рад и присовокупите привет домашним.

Пиндоровский попытался было снова привстать, понимая, что эта мизансцена даже и в карикатурном варианте требует вертикальной стойки, но с досадливым вздохом человека, который забыл, что давно уже поставил себя выше так называемых приличий, погрузился в диван.