Ваша жизнь больше не прекрасна

— Носок же!

— Академик! — напирала «драмтрест» и, ткнув пальцем в ленточку «Нас трое», добавила: — Организация.

Меня всегда неприятно поражало, когда в голосе отличниц и небожителей начинали вдруг появляться коммунистические интонации. Я видел в этом следствие личной катастрофы и мог только сочувствовать, поскольку любое возражение было бестактностью и могло лишь усугубить страдания.

— В прошлый раз, — продолжал смеяться Бумбараш, — он объявил презентацию прогенератива, выставил вместо себя на сцену ходики с бьющейся в агонии кукушкой, а сам не явился.

Публика ответила политкорректным хихиканьем, которое можно было истолковать и как одобрение выходки академика, и как ее порицание. Только старичок, разглядывая зажатую в кулаке домашнюю пепельницу, произнес объективированно:

— Оригинально, но не наука.

— Ну вот… — неопределенно заметил блондин, пытаясь склонить качнувшегося оппонента на свою сторону.

Вдруг из толпы вышла кустодиевская девица. Меня ее явление неожиданным образом приподняло и сконфузило одновременно и, во всяком случае, произвело действие едва ли не большее, чем весь этот базар. Как если бы мать-героиня сошла с пьедестала и спросила, где здесь поблизости можно купить подгузники.

— А кто такой Антипов? — спросила она, по-цыгански положив руку на бедро.

Толпа ответила ропотом, который можно было перевести словами бессильного недоумения: ну уж, знаете! Однако из этого же глухого ропота становилось понятно, что ясного представления о личности, проказах и значении академика у большинства присутствующих не было.

Я был сбит с толку. Похороны носка — репетиция каких-то самодеятельных уличных артистов. Допустим. Однако появление Бумбараша было незапланированным и похожим на провокацию. Потом я решил, что блондин и Бумбараш в сговоре и скандал организован. Цель его мне была не ясна, но подготовленная публика должна была о ней, несомненно, знать. Теперь я уже не мог разобраться не только что к чему, но и кто за что? Если и был во всем этом план, то он явно на моих глазах проваливался.

— Дорогой вы мой, — увещевательно обратился к блондину старик с пепельницей и придержал самовольно завивающийся ус, — я жил в те годы, когда, прежде чем садиться завтракать, шли к ящику за газетой «Правда». Вы будете учить меня читать официальные тексты! Во-первых, мне известно, что это заявление уже признано поспешным. Но и в нем (читайте как следует) ничего не сказано о том, что академик Антипов нарушил конвенцию о переходе. Никто не объявлял его вне закона. Формулировка «при неизвестных обстоятельствах» туманна, согласен, и не делает чести нашему прозрачному сообществу. Но «вне закона»? Это вот эта барышня могла сказать, — старик показал на девицу из киоска, которая в тот момент заправляла меж грудей подаренную кем-то гвоздику, — а вам должны быть известны предания. Антипов начинал вместе с Файззулиным. Надо быть объективным. Странности? Странности… Позвольте спросить: не странен кто ж?

С этими словами забияка и хранитель преданий победоносно поднял подбородок и удалился.

— Я не понимаю, — спросила девица, прикрывшая, наконец, цветком молочное ущелье, — он жив или все-таки помер?

От нее это было слышать странно. Стало быть, с Антиповым, если не в курсе даже она, дело обстояло каким-то особенным образом, во всяком случае, сложнее, чем со мной.

— Да кто ж это может знать, кроме него самого, — ответил ей кто-то.

Люди расходились как после английского обеда, который в целом был удовлетворителен, но в завершение все же не были поданы обещанные тосты с анчоусами или, на худой конец, рулетики из бекона. Бумбараш стоял клоуном, не получившим свои аплодисменты. Компания блондина, тихо напевая что-то вроде «бумца-ца!», начала втекать в свою аудиторию. Сам блондин оставался мрачен.

А я, будто что меня толкнуло, резко повернулся к бельму на стене, где еще недавно жил Антипов. Тот, как я почему-то и предполагал, был на месте. Он сидел, низко склонившись над сундуком и в черепе или в чашке в виде черепа помешивал ложечкой слабый чай, подсыпая в него, как мне показалось, тмин и сухой имбирь. Судя по этому рецепту и шее, обмотанной шарфом, академик был простужен. Я же вдруг подумал, да притом с необыкновенной уверенностью, что в одном из этих голографических жилищ должен быть и мой отец. Если нам повезет встретиться взглядом, он, ради такого случая, покинет свою вечную каморку, мы обнимемся и проговорим до самого утра.

Девушка, взявшая меня при появлении Бумбараша за руку, смотрела недовольно, словно весь этот митинг был организован мной.

— Я ищу Пиндоровского, — сказал я.

— На что тебе сдался этот холецистит? — она нервно передернула плечиком.

— Дело, — прокричал я.

Гул после окончания общего сбора ничуть не уменьшился, скорее, стал еще назойливей, хотя видимая причина его исчезла. Впрочем, довольно было включенных на полную мощь телевизоров и музыки, к которым я успел привыкнуть. Я заметил, что и все, включая меня, не разговаривают, а кричат.

— Сомневаюсь, что дело и Пиндоровский между собой знакомы, — прокричала девушка.

— Тина, что вы там шепчетесь? Зови человека, — окликнул нас блондин.

Девушка подвела меня к столу и подчеркнуто гостеприимным голосом, который меня рассмешил, произнесла:

— Вот это будет ваша большая чашка. А это ваша большая ложка.

У нее были манеры подростка и такая же фигурка, будто она пропустила пору взрослой материализации. Минус-фигура, как мне нравилось. Футболка и джинсы с белесыми потертостями, из-под которых виднелись зеленые носки явно домашней вязки. С белыми звездочками. Не просто полезная вещь — артефакт.

Лера. Такие штучки были ее страстью, милой страстью, так я это воспринимал. Она везде умудрялась оставить метку, свой фирменный знак. Подушечки для иголок, бусы из фундука, глиняные жабы с глазами-блюдцами, нарисованный фломастером на обоях дымок от сигареты, в котором угадывался мой силуэт, сухие букеты, миниатюрные игрушки, которые она переделывала под заколки, шарфики, брошки…

Я жил общей жизнью, если когда-нибудь и мечтал поставить свою метку, то на значительном, стоящем, типа — достойном меня. Это присвоение пространства частями мне было диковинно и, по существу, чуждо. Тем больше такая обезьянья проворность восхищала меня в Лере. Но что она значила действительно? Был ли это женский инстинкт обживания, облагораживания, расцвечивания или проявление нервности и неустроенности, попытка внести нежность и смысл в мир, который был их лишен? Я не только ничего про это не знал, но даже никогда не думал в эту сторону. Мне хватало того, что я любил.

Неужели я так и не увижу свою жену?

Над головами висели гирлянды из носков и кукольных сапожек, по стенам тянулись стенные газеты: на них фотографии то ли уличных карнавалов, то ли эпизодов из флеш-моба. Знакомые лица. Персонажи в любую секунду могли соскочить с фотографий и приняться меня щекотать. Они же, в реальную величину, сидели передо мной и выглядели удрученными.

— Эй, микса, сегодня на работу, — сказал блондин, в жестком лице которого была на этот раз вовсе не похоронная меланхолия и даже не наигранное простодушие, с которым он тряс носком перед носом кустодиевской незнакомки. Я бы сказал, что это была хреномания прораба, когда энтузиазм подчиненных дает сбои: говорить о долге еще неприлично и надо прилагать небывалые усилия, чтобы вдохновенная идея не сквасилась раньше времени.

— Я не микса, я штучка, — вяло ответила Тина, и все почему-то захохотали.

— Ты — бастард! — резко сказал парень.

— Там дождь, — капризно пожаловалась Тина. — Мне не в чем.

Стало быть, они, со своими перформансами, работают наверху, сообразил я.

— Помнишь, про что пьеса «Утиная охота»? — спросил маленький толстяк с легкими, взъерошенными бакенбардами.

По нему видно было, что из всех шутников он здесь единственная штатная язва.

— Про погоду.

— Умница.