Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
Смущали опять же платочки. То есть не сами платочки, флажками которых были отмечены костюмы всех присутствующих, а как бы мимолетная, но постоянная сосредоточенность обитателей на своих костюмах. Совершенно как отдыхающие где-нибудь на водах меньше всего думают о водных процедурах, но больше о наряде, в котором они выступят перед публикой. Или как каторжане Достоевского (вот уж совсем странная ассоциация) — делают над собой усилие, чтобы не вспоминать о прошедшем, но при этом стараются попасть в общий тон жизни острога. Автор так и говорит об этом народе, что он «в высшей степени формалист». Вот-вот, все здесь были помешаны на том, как наружно держать себя. Я невольно
А главное, понял я, именно из-за этого своего нарядного формализма никто из них ни за что мне не скажет, как можно этот праздник покинуть? То есть могу ли я отсюда, попросту говоря, уйти как свободный человек, имеющий право на свой ум и свою прихоть?
Что я не один такой, залетевший сюда по случаю, было понятно. Тот же Корольков хотя бы или мажор из трамвая. Но что-то подсказывало, что и они не ответят на мой простой вопрос, вот в чем дело. И спросить-то об этом было вроде как бестактно по отношению к невидимым хозяевам. Потому что они ведь и для тебя старались. Как ни кисли извиняющуюся рожу, а все равно выйдет: «Обрыдло мне ваше шампанское!».
И не в том даже беда, что обидишь, а отделается каждый своим индивидуальным тиком, и кусай свой нос. Тем более не на что и не на кого мне было пока обижаться. Просто захотелось испытать возможность свободы. И единственный путь, который был для этого, — обратно через кухню.
Я пробрался сквозь толпу и на цыпочках, неизвестно кого боясь разбудить, проник за китайскую ширму.
Меня встретил глухой уютный кабинет. Буквально никакого намека на дверь или хотя бы на проем, ведущий в кухню. Декоративные коврики на стенах, бронзовые бра и вокруг всего этого водопадом спускаются живые цветы. На столе стояло блюдо с загримированным фазаном. Фазан пах мадерой и шампиньонами и смотрел на меня кулинарным, почему-то злым глазом. Хвост после термической обработки птице вернули, и она чувствовала себя победительно. Но злой глаз и ветка сельдерея, зажатая в клюве, свидетельствовали все же о неполной внутренней гармонии.
— Встретились, — сказал я грубо и почему-то вслух.
Обслуга из Индии (человек пять или шесть), с поварскими наворотами на голове, тоже смотрела на меня. При этом они покачивали руками стол на колесах и сами покачивались. Мне даже показалось, что они шепотом напевают стиляжью песенку, слышанную мной в детстве:
Истанбул — Константинополь, Истанбул — Константинополь, Истанбул — Константинополь, Истанбул.Не показалось. Точно. Солист, с усиками и бородкой, в белом тюрбане улыбнулся мне, дал знак коллегам оставить в покое стол и, раскачивая его уже в одиночестве, запел:
Порт залит синим туманом Вкуса кофе и марихуаны, Веет бриз с привкусом риска, Горло жжет жажда и виски.— Простите, — сказал я.
— Просим, просим, — зашептали индусы хором, продолжая при этом кивать головой и напевать.
— Извините. Это не для меня, — ответил я так решительно, как отец семейства кричит в приступе отчаянья: «Эта жизнь не для меня!»
Но индусы поняли меня буквально:
— Ну, не то чтобы для вас специально, но в том числе.
— Нет, нет! — завопил я беззвучно. — Сочувствую… То есть благодарю. Но…
А что но-то? Дела?
Да здесь все не бездельники. И разве фазан — не дело?Я услышал бы непременно что-нибудь подобное, если бы не выскочил попятно в толпу, которая тут же показалась мне родной и близкой. Пожилая дама, с подчесанными черными усиками и в дышащем духами серебристом парике, толерантно обняла меня и шепнула на ухо:
— Молодые телячьи почки. Сошлитесь на меня. И на семинар, и на семинар, — пропела она на прощанье, чуть меня оттолкнув.
Я еще раз осмотрел свой костюм, от которого несло дворовым наплевательством на себя и демонстративным неуважением к уважающей себя публике. Но кто же знал? Край платочка наклювился от объятий усатой дамы, и я со злостью засунул его глубже в карман. И глубоко вздохнул. Как будто мне предстояло выпить залпом перед благосклонной к пыткам публикой литровый рог хванчкары. Надо признаться, что заблокированный выход огорчил меня сильнее, чем оскорбительно простая процедура получения справки о кончине.
Надо было, однако, искать Антипова.
Вокруг меня, между тем, продолжали создаваться и демонтироваться научные кабинеты и конференц-залы. На одном из них появилась табличка: «Кафедра профессора В. В. Рубацкого. Методология бессмертия. Русская идея». Почему бы и не сюда?
Я вошел и приземлился на единственное свободное место в заднем ряду. Народ продолжал стекаться, желающих узнать о методологии бессмертия было больше, чем могла вместить импровизированная аудитория. Вскоре за мной образовалась группа стоящих. Все разговаривали шепотом в ожидании профессора. До меня донеслась фраза: «Даю сто против одного». Ощущение безнадежности стало почти осязаемым.
Появления профессора я не заметил, мое созерцание научной толпы прервал голос, молодой, но с несколько увядшей дикцией, что случается у людей, ведущих кабинетный образ жизни.
—.. мы остановились на Кащеевой цепи. Кащей, как известно, запрятал свою смерть вне пределов собственного тела. Смерть Кащея таится на кончике иглы, спрятанной в яйце, само же яйцо хранится в утке, утка — в зайце, заяц — в сундуке, сундук — на могучем дубе, а дуб на необитаемом острове. Такая вот цепочка. Все помнят? Очень хорошо.
Рубацкий живо напоминал мне сказочного поварского кота. Он довольно мурлыкал, как положено после левого обеда, и жалел только о том, что не может прямо сейчас достать зубочистку, чтобы к завершению удовольствия привести в порядок рот. Но хозяин считал, что коты после его обеда должны мурлыкать, и он мурлыкал.
— Наши коллеги из «Отдела креанирования», — продолжал кот, — полагают, что Бессмертие Кащея — это сочетание уникальности научного эксперимента с техническим и научным потенциалом иноцивилизации. Взгляд столь же модный, сколь и поверхностный. Позаимствуем у них только определение «стабилизирующий эффект жизни Вселенной». Оно вполне общо и ни к чему нас не обязывает. Но мы даем ему, разумеется, другое наполнение.
Как ни интересно мне было узнать про новое наполнение старого сюжета, но пора было наводить справки об академике. Я обратился к соседке, которая, облизывая шелушащиеся от возбуждения губы, каждое слово Рубацкого заносила в блокнот.
— Простите, вы не подскажете, где я могу найти академика Антипова?
Она отрицательно и недовольно покачала головой.
— А может быть, профессор знает?
— Вы мешаете! — шепотом выкрикнула «драмтрест» (так мы звали одноклассницу, которая в ущерб урокам, прогулкам и любовным интригам целый год затверживала, возводя глаза к небу, четыре фразы эпизодической роли).