Васька

«Отныне у нас появилась новая профессия, доселе невиданная и неслыханная. Профессия эта – метростроевец. Человек, удостоившийся этого звания, умеет и бетонить, и плотничать, и арматуру гнуть, и стены облицовывать, и опалубку шпаклевать, и штрек засекать. Короче говоря, настоящий метростроевец – строитель-универсал».

Восьмого марта ребята качали Чугуеву, а Митя подарил ей брошюру «О работе в деревне». Только тогда она убедилась, что написано про нее, и поверила, что она, а не смуглянка произносила красивое слово «универсал». Она приехала в общежитие, накрасила губы и легла спать. На душе у нее первый раз за много дней и ночей был мир. Теперь, если и узнают правду, ничего над ней не посмеют сотворить.

Всю шестидневку она работала, как песни пела!

А под выходной бригадир вызвал ее в контору. Она сразу нашла комнату, отведенную комсомольцам, тот самый «кабинет», которым хвастал Митя. Боевые участники легкой кавалерии обсуждали там будущую политудочку. Кавалеристы расположились на полу, на единственном подоконнике, на письменном столе и немилосердно галдели. В табачном мраке вечерним солнышком светились рыжие Митины космы.

– Пожаловала, – невесело встретил Митя Чугуеву. – А ну, братва, освободите помещение. У нас разговор.

Комсомольцы протопали в коридор. Слышно было, как их и оттуда погнали.

На Митином столе лежала знаменитая газета, довольно потрепанная. На снимке Чугуевой были нарисованы буденовские усы.

Чугуева взглянула на Митю, на газету и улыбнулась. С Восьмого марта она стала улыбаться знакомым и незнакомым как дурочка.

Митя осмотрел ее подробно и спросил:

– Ну, чего с тобой делать?

– Да что хошь, Митя.

– Что хошь? – Он повернул к ней газету. – Почему я тебя вызвал, чуешь?

– Нет.

– А погляди на портрет. И учти, нету ничего тайного, что не стало бы…

Вошла уборщица, поставила в угол ведро и швабру, принялась выжимать тряпку.

– Анна Павловна, у меня дело, – напомнил Митя.

– И у меня дела. Нужней твоих.

До вселения комсорга каморка была в безраздельном владении Анны Павловны. Понятно, что отношения у них стали довольно напряженными.

Пока она гремела ведрами, Митя молчал. А осевшая было тревога снова замутила душу Чугуевой: «Может, Осип доказал?» Выдавать ее властям у него вроде бы не было интереса. Она обхаживает его, слушается. Чего ему еще надо? Нет, не Осип. Он против своего интереса не пакостит. Может, в районе газету видали? Клим Степанович, может, видал, начальник раскулачивания. Если Климу Степановичу газета в руки попала, мигом застучит в рельсу: фамилия сходится, имя тоже. И фотография, если приглядеться, не такая уж непохожая. И ямка на щеке, и нос. Скорей бы бригадир открывался, ждать тошнехонько.

Анна Павловна развесила тряпки на батарею и вышла. Митя прикрыл дверь плотней.

– Так вот, Васька, – повторил он, – нет ничего тайного, что не стало бы явным. Согласна с этим положением?

– А я-то? Я ничего.

– Согласна, спрашиваю, или не согласна?

– Кто его, Митя, знает… Может, опалубка не по отвесу?

– Мастерица же ты придуривать… Я не Гоша. Я тебя насквозь вижу.

Он выдвинул ящик и достал официальный конверт шинельного цвета.

– Письмо нам с тобой отстукали, – пояснил Митя. – Пляши.

Он вытряхнул из конверта сложенную вчетверо бумажку. Сердце Чугуевой упало. Бумажка была с исподу чистая, неисписанная. Казенная. Казна пишет на одной стороне. У казны бумаги много.

– Откуда, думаешь, письмо?

Чугуева медленно бледнела.

– Ну что? Молчать будем?

– С района? – проговорила она. – Клим Степанович?

– Да ты не придуривай! С района! Твое фото в центральных газетах печатают, а ты – с района. Выше бери… Чего молчишь?

– Меня в списке не было, Митя… Пайка на меня не шла… Я и побегла. Бес попутал.

– Знаем, кто тебя попутал. Где оно у тебя?

– Кто?

– Да ты оглохла? Кольцо где?

– Какое кольцо?

– Вон как умеют дурачков строить… Вот это, про которое академия наук пишет! – Митя постукал пальцем по фотографии, по тому месту, где блестела подвеска. – Это самое, которое на шее висит.

Словно мешок цемента свалился с Чугуевой. Она поняла. Речь шла об украшении, которое Осип вытащил из захоронения и приказал ей нацепить на себя. Только и делов. Покойник оказался женского пола, в золоте и серебре, и на выходе из шахты парней обыскивали. Митя и тот вывернул карманы, чтобы не нарушать демократии. Одну только Чугуеву никому в голову не пришло проверять. Так она и вынесла на белый свет эту загогулину. Осип думал, невесть какое добро, побежал приценяться. В Торгсине едва взглянули, сказали, что медь не берут. После того он целый день скалился на Чугуеву, будто она самолично смастерила старинную подвеску и нацепила на покойницу.

– Поняла теперь? – спросил Митя.

– Поняла, Митенька, поняла.

– Висюлька при тебе? Давай сюда.

Она, сопя, покопалась за пазухой и подала медное украшение, похожее на спиральную пружинку от часов. Митя с удивлением оглядел ее и спросил:

– Это она и есть?

– Она.

– Темны бояре. Я бы им за одну смену сотню таких накрутил. Кто тебе преподнес эту хреновину?

– Сама взяла. – Ужас совсем отпустил Чугуеву. Ей было смешно, что бригадиру приходится отвлекаться на пустяки. – Гроб прохудился, она и выпала. И мослы выпали. Мослы, Митя, черные. Страсть.

– Ладно про мослы. Значит, сама взяла?

– Нет. Покойница подарила.

– А зря у тебя губки на улыбке! Врешь ты.

– Не вру, Митя. С чего бы, сам пойми, врать? Чего мне за это, фамилию сменят? Уж коли врать, так от души, чтобы ночью вскакивать.

Она словно захмелела. Ей вдруг захотелось с огнем поиграть, поозорничать возле рыжего недотепушки. И наговорила бы она невесть чего, да новый человек сбил с настроения.

Появился этот человек в длинном, до пят, кожаном реглане. По высокому росту и брюзгливому выражению, которое посетитель притащил на лице с морозной улицы, можно было ожидать, что он загремит сейчас начальственным баритоном. А он не загремел, а зашептал шершавым шепотом:

– Где же твой Лобода околачивается? Небось храпака задает? Вешалка у тебя есть? – Шептун заметил гвоздь, по-хозяйски повесил реглан и кепочку и, не торопясь, стал зачесывать чалые волосики к темени.

– Мы вас не ждали, товарищ ученый, – объяснил Митя. – В письме вы на завтра назначены.

– На завтра, на завтра! – передразнил ученый, хотя и шепотом, но весьма ехидно. – Подвеска-то, вон она, уже на столе. До завтра-то сюда и Трушин, и Грущин, и Идельсон – все набегут… Коллеги, называется. Друг у дружки кости изо рта тащат. Субъективные идеалисты, сукины сыны. Трушин тарелки крестит, к вашему сведению…

Чугуевой можно было бы идти, а она уставилась на шептуна, уж очень он был чудной. В кургузом пиджачке, в грязноватой сорочке с разными пуговицами, без галстука, он походил на коменданта мужского общежития. И карандашик с гильзой от нагана вместо колпачка торчал из грудного кармашка, как у коменданта. А самое чудное было то, что он не говорил по-людски, а шуршал, как перекрученный динамик.

Ученый стряхнул перхоть с пиджака, подул на расческу, выложил на колено жестянку от монпансье и начерпал оттуда в козью ножку махорки восьмого номера. Небрежно покрутив подвеску, он ядовито усмехнулся: