Васька

– Ну? – подбодрил Митя.

– Сейчас… – Она простояла молча полную минуту. – Сейчас, обожди… На душе удавка… На другой день говорит: «Про брошку-то один Платонов знает. Больше никто, дура». И ушел. Ничего не сказал, ни про мартын, ни про чего. Взяла я мартын, жду. Слышу, на механика шумишь: насос, мол, барахлит. Встал под фурнелью и шумишь. Под дырой прямо. Стоишь и стоишь, стоишь и стоишь, стоишь и стоишь…

До Мити донеслись конвульсивные лающие звуки.

– Хватит! – он вскочил с постели, налил воды. – Пей давай! Кому сказано? Она стала глотать, обливаясь и вздрагивая. Допила до дна, села на табурет и затихла, изумленная. Отдышалась, пришла в себя, проговорила буднично:

– Время идти. А ты ляжь. Чего на холоду в исподнем.

Митя укрылся одеялом.

– Пообсохну немного и пойду, – сказала Чугуева.

– Сиди. Как на шахте дела?

– Ничего. В управлении заведующего по кадрам поставили нового. Фамилия его Зись. Людский состав проверяет. Сам лично в штольню спускался Салахова ловить.

– Да Салахов же ударник!

– Ударник, а с душком. Отец белый атаман, бают. Это худо?

– Не больно хорошо.

– А если кулак?

– Не лучше.

– Ну вот. Салахов-то, бают, над молодыми измывался. Когда уши в кессоне ломит, велел конфетку сосать. Его в контору вызвали, а он учуял, зачем, не вылазит. Зись лично сам с голым наганом его ловил.

Дежурная сестра возвестила нового посетителя. И красивая, счастливая Тата в крахмальном, проглаженном до рафинадного блеска халатике птичкой залетела в палату.

– Разве так можно, Митя! – защебетала она. – Как в воду канул! А у меня куча потрясающих новостей. Лежи и слушай. «Дни Турбиных» помнишь? Так вот. Вместе с нами спектакль смотрел, знаешь, кто? – Она покосилась на Чугуеву. – Ой, здравствуйте! Вы Васька, я не ошиблась? Не узнать просто невозможно. Гоша описал вас бесконечно талантливо. Я вижу, комсорг и вас заставил волноваться. Ничего, ничего! Его выписывают после праздников. Скоро, Митя, мы с тобой пойдем встречать папу. Его из Уэлена на собаках везли! Представляешь? А пока тебе необходимо питаться фосфором и железом. Я кое-что захватила. – Она принялась разворачивать пакетик. – Бакштейн, чеддер, тешка осетровая. Как тебя угораздило голову-то разбить?

Митя строго поглядел на Чугуеву и объяснил небрежно:

– Несчастный случай. Я жучил ребят, чтобы не становились под фурнелями, а сам встал. Вот и получил зачет по технике безопасности.

Чугуева удивленно подалась вперед.

– А тужить, между прочим, нечего, – продолжал Митя, не сводя глаз с ее распухшего от плача лица. – Удар пошел на пользу.

– Что-то незаметно, – вставила Тата.

– На пользу! Мозги перетряслись, приняли законное положение, и в голову стали приходить мудрые мысли насчет чего-нибудь пошамать. Ну-ка, что за тешка? Угощайся, Васька! У тебя тоже с фосфором дефицит… А Тата хренку отведает.

Чугуева резко поднялась. Халат соскользнул на пол.

– Ты долго… – проговорила она дрожащими губами. – Долго будешь измываться коло меня?

Тата застыла с протянутым бутербродом.

– Хватит, поорудовали! – крикнула Чугуева с таким ожесточением, что сама испугалась своего крика. – Чего насмехаешься? Хоть посрамил бы! Развернулся бы да врезал по зубам, послал бы куда подальше! Или на такую жабину оплеухи жалко?

Тата ничего не могла понять. Удивленно всматривалась она в очерствевшее Митино лицо. Брови его сдвинулись, взор твердел, как у взрослого. «Таким он станет в старости, в тридцать или сорок лет», – мелькнуло у нее в голове.

– Я считала, что вовсе тебя прекратила, – говорила Чугуева. – Мартын кинула и в буфет встала за винегретом. Вот как надо мной поработали. Душу вынули.

Она подняла халат, набросила как попало на плечи и пошла.

– Вернись! – приказал Митя. В ушах у него звенело, голова раскалывалась от боли. Но по-новому, властно звучал его голос. Чугуева встала лбом к двери. – Сядь!

Она села.

– Давайте не пороть чепухи, товарищ Чугуева. Это первое. Второе, я вам не Митенька, а комсорг шахты. И третье, если мы все запишемся в покойники, кто будет копать метро? И последнее, пока ты у меня в бригаде, с физкультурных тренировок сбегать запрещаю. А ну, повтори!

– На стадион ходить, – вяло повторила она.

– Не все!

– И не помирать.

– И про мартын забыть целиком и полностью. Ясно?

– Что же я в милиции скажу, Митенька?

– Тебя милиция вызывала?

– Нет. Я сама…

– Нечего тебе там делать. – Он пристально посмотрел ей в глаза. – Тренировки надо посещать, а не милицию. А то Первого мая на Красной площади вся молодежь подымет руку, а ты – ногу. Очень будет замечательно. Ступай.

Белая дверь за Чугуевой хлопнула.

– Что это значит? – спросила Тата.

–Так, Татка, буза… Надо выписываться. А то они там вовсе мышей перестанут ловить, – шутнул Митя и потерял сознание.

13

Пока Митю лечили, Тата ездила к нему чуть не каждый вечер, и за эти вечера они сблизились крепче, чем за все время знакомства.

Вскоре после майских праздников Митю выписали, и в начале июня Татина мама увезла младших дочерей на дачу. Митя отправился к Тате помогать убирать пустую квартиру.

Он уже бывал здесь. Каждая комната имела свое назначение: кабинет, столовая, спальня, детская. В детской все еще хранилась большущая Татина кукла Алиса, а среди игрушек сидел живой сибирский кот.

До уборки дело не дошло. Тата поставила чайник и кинулась целоваться. Чайник выкипел. Было поздно. Митя остался ночевать.

Время полетело. Разделенные днем, они соединялись бессонными ночами. Часы в столовой не успевали отбивать время. Митя удивленно слушал: один удар, минут через пять – два удара, еще через пять – три удара, а там и рассвет…

Первой попыталась образумиться Тата. Семнадцатого июня она кое-как привела в порядок постели и велела Мите отправляться в Лось. Мама могла явиться с дачи с минуты на минуту: девятнадцатого – исторический день, встреча челюскинцев.

Они попили чай, вышли в коридор, беззвучно обнялись у выхода (рядом жила старушка меньшевичка) и вернулись. И Митя снова остался.

Среди ночи он проснулся на полу, на мягкой полости белого медведя. Под боком бесшумно дышала Тата. Тяжелая штора чуть шевелилась, открывала и закрывала желтеющее утро. Вдали на полу валялся бант, которым Тата затягивала на ночь волосы. Часы пробили четыре. С улицы доносился мерный могучий храп. Дома Митя давно бы встал да поглядел, что за бронтозавр пожаловал на московскую улицу, а здесь, когда на руке доверчивая Татина головка, ни до чего ему не было дела.

«Татка! Люблю!» – не произнес, а только подумал он. Она приоткрыла глаза, слабо улыбнулась.

– И я.

– Милая! Птица моя!

– А я видела сон, – проговорила она с хрипотцой, – будто мы куда-то с тобой уехали, далеко, где нет никого. Какие-то необитаемые скалы, и мы на медвежьей шкуре. Вдруг является папа и начинает страшно ругаться. А мама ему говорит: «Не сердись. Видеть во сне рыжих – к счастью». Смешно, правда?

– Смешно-то смешно, – сказал Митя, – а приедет по правде, не больно смешно будет. – Он обнял ее крепко, поцеловал. – Испугалась? Не бойся. Объявим, что мы муж и жена. Пусть поздравляют.