Васька

Тата промолчала. Молчание ее Мите не понравилось.

– Боишься? – спросил он.

– А ты не боишься?

– Я ничего не боюсь. Даже тебя. Васька чуть не укокошила, я и то… – Он прикусил язык.

После встречи с Васькой в лечебнице Тата не раз выпытывала подробности. Он, как умел, увиливал. Она не настаивала, но обижалась. На этот раз он проговорился, и пришлось рассказать все.

– Какие изверги! – Она прижала его рыжую голову к крепкой, как арабский мячик, груди. – Какие звери! Да ее удавить мало! Сегодня же иди к начальству.

– Зачем?

– Как это зачем? Ставь в известность.

– А если ее расстреляют? Ну не расстреляют, дадут десятку. Кому польза?

– Так ей и надо. Это же бандитизм, уголовщина! Покушение на убийство!

– Так ведь не убила.

–Сегодня не убила – завтра убьет. В ней же классовая месть говорит. Я тебя просто не понимаю.

– Послушай, Тата, внимательно, – терпеливо начал Митя. – Васька, если не считать, конечно, Круглова, самый надежный человек в бригаде. Когда меня нет, она остается за бригадира, и все ребята ее признают и слушаются. Работает она за двоих, за троих и понимает буквально все: и марки цемента, и сортаменты, и взрывчатку, и пергамин. Где она приложила руки, можно не проверять. Сколько ни работала, ни разу не сфальшивила.

– А социальное происхождение?

– Перейдем к социальному происхождению. В политике она круглый нуль, ничего не соображает, не знает ни правых, ни левых. Главное в ней – жадность на работу. Дома, говорит, когда тятенька понукал, тяжельше было. Здесь ей легче и лучше, чем было дома, понимаешь? Зла на раскулачивание она не держит.

– Зла не держит, а голову проломила.

– Это особый разговор. И я рассуждаю так: в гражданскую войну Советская власть использовала царских офицеров, чтобы направить их знание и умение на пользу пролетариату, а чтобы не вредили, к ним были приставлены красные политруки…

– Значит, ты при Ваське политрук? – Тата усмехнулась. – Просто умора. В выходной Гоше расскажу.

– А по сопатке не хочешь?

– Что ты сказал?

– Оглохла? По сопатке, говорю, не хочешь?

Она поднялась, нависла над ним. Лицо у нее было насмешливое и брезгливое.

–Ты пойми, – попытался вразумить ее Митя. – Сколько ей надо было перемучиться, чтобы пойти на такое дело? Она добрая, как телуха… Ну, усадим ее в тюрягу, ну, недосчитаем сотни метров тоннеля… Ну и что? Кому польза?

Тата не стала спорить. Она надела халатик, ушла в спальню и заперлась на ключ. Митя прислушался. На тихой улице, как и час назад, похрапывал неведомый зверь. «Если догадаюсь, что это такое, – загадал Митя, – значит, прав я. Если не догадаюсь – права Татка». В полудреме ему представилось что-то вроде зеленого змия, которым пугают алкоголиков. Вдоль хребта и по длинному, сплющенному с боков хвосту пилой торчали наросты болотно-зеленого панциря. В круглых, выступающих биноклем ноздрях росли волосы. Шлангом протянув длинную шею вдоль мостовой, чудище мерно храпело. И волосы то втягивались в ноздри, то выдувались… Митя окончательно проснулся, пошарил рукой и отправился к Тате. Рванул дверь, выдернул крючок. Она спала в халатике, носом к стенке. Он прилег к ней, стал тихонечко расстегивать мелкие крючки халата. Верхние подались легко, нижние трудно было нащупать. Не просыпаясь, Тата вытянула ноги, стали отстегиваться и нижние. Он бережно вынул ее из халатика, поднял на руки. Она была легкая, как гитара. Он понес ее в прохладный кабинет, нежно положил на медвежью полость. Она пробормотала не просыпаясь:

– Никогда, никогда не говори со мной так. Никогда! Ну, подожди… Милый, милый…

В кабинет важно вошел сибирский кот и остолбенело уставился на Митю. Тата открыла глаза.

– Ну чего же ты? Ну?

Митя сконфузился, прошипел «брысь»! Кот нагло смотрел.

– Что с тобой? – удивилась Тата.

Митя нащупал туфлю, прицелился. Тата мягко придавила его.

– Успокойся, рыжий, ну, успокойся. А меня прости… Это правда, что любовь делает человека лучше. Только с тобой я стала понимать это.

– Дело не во мне, – возразил Митя, проклиная кота. – Дело в практике.

– Не хулигань! Послушай, что я скажу. Ведь ты не меня любишь. Вернее, меня, но не такую, какая я на самом деле. Не торговку почтовыми марками. Ты меня сочинил, и это сочинение свое, мимолетное видение, любишь… Не спорь, это во всех стихах описано. И интересно вот что: я почему-то точно знаю, какой ты меня воображаешь. Даже внешний вид. И против воли тянусь, стараюсь хоть немного походить на твое мимолетное видение. Знаю, не дотянусь, а тянусь, стараюсь. И результаты налицо, Гоша отметил, что у меня глаза стали красивее. При тебе я вроде шекспировской Джульетты – умнею от любви. Вероятно, женщине важно не то, как ее любят, а то, какой ее воображают. И потому… Ну подожди же… Подожди… Нет, разговаривать с тобой лежа совершенно невозможно.

В коридоре прозвенел звонок.

– Телефон? – спросил Митя.

– Нет. Кто-то пришел.

– Мама?

– Четыре утра, что ты! Одевайся! Не зажигай свет!

Позвонили еще раз, длинно. Жилица пошла отворять. Митина одежда была раскидана по двум комнатам – и в спальне, и в кабинете – и перепутана с Татиной. Без света разобраться было трудно.

Стеклянная фрамуга осветилась. Послышались голоса.

– Отец? – спросил Митя, застывши с брюками, как журавль, на одной ноге.

– Я тебе тысячу раз говорила, отец приезжает девятнадцатого специальным поездом.

Вошедшие топали так, что казалось, их человек двадцать. Они подошли к Татиной двери, стали советоваться. Раздался вежливый стук.

– Пойди в детскую, спрячься, – прошептала Тата.

– Зачем?

– Спрячься.

Митя обиделся, но пошел.

– Тама, тама, – сказал незнакомый голос. – Вот тебе и тама. Нету никого.

– Господи, как я испугалась! – причитала жилица. – Думала, опять что-нибудь ужасное. Стучите сильней. Она дома. Она спит как каменная.

«Вот язва, – подумал Митя, – жиличка-меньшевичка».

Тата впустила незваных гостей в столовую. Стало шумно. Говорили вместе, уронили стул, извинялись. Среди женских голосов Митя различил виолончельный голос Чугуевой.

– Или не признала? – спрашивала она. – Вспомни больницу, то, как я выла возле него. Хренку ему еще приносила. Ну? Ноне нас по тревоге подняли. За три вокзала кудай-то бросают. На аврал. А комсорга нету нигде.

– Странно, – возразила Тата несмело. – А я тут при чем?

– Всю Лось переворотили, нету, – продолжала Чугуева. – Едем, а я и думаю, попадет ему теперича. Начальник-то новый, не Лобода! Покруче! Едем, едем, да мой писатель-то, вот они, мне и припомнились…

– А тут ни сном, ни духом, – затараторил Гоша. – Стучат кулаками, кричат: «Метрострой!» Велят показать твою квартиру.

– А ты не серчай, – говорила Чугуева Тате. – Мы без его хотели управиться. Понадеялись на свои дурные головы. Ни спецовки не взяли, ни инструмента. А у них аврал, на котловане-то. Такая суматоха, не до нас, в общем. Бригаду я, конечно, сгрузила и давай назад на дистанционном «газике», в сорок первую, за сапогами да за инструментом… Едем-едем, да вот писатель мне и припомнились…