Вчера

— Наша жизнь — кино, — рассуждает Серега, валяясь на копне, прямо на полиэтилене, которым укрывают копыцы от дождей.

— Театр, — восстанавливаю первоисточник.

Мы на берегу Кыколово. Это пруд, точнее, болото, недалеко, за селом… Кто его так прозвал? Почему? Кыка здесь живет, кикимора? Или кикола какая-нибудь? Лягушки квакают. Курлыкают аисты, сидя в своих огромных гнездах по вершинам деревьев. Кликают друг дружку утки.

На Кыколово яростная рыбалка. Не успевает крючок утонуть, как его кто-то куда-то тащит. Рвешь удочку на себя, а на крючке — тина. Или пучеглазая «удудка» — рыбешка со спичку.

— Слышь, ребя, — говорит Лешка, обернувшись к нам. Конопатый, щурится от солнца, в зубах соломина. — А какое это кино?

— Немое, — философствует Сергей, — и глухое. Черно-белое. То есть, знаешь, как зебра. Полоса черная, белая…

— Не, я имею в виду, по жанру? Мелодрама какая-нибудь тупорылая… Стремительно клубятся облака. Кажется, будто мы плывем, а небо неподвижно. Рыбачить надоело. Удочки на берегу.

— Нет, а что? — Продолжает Лешка, радостный от нашего молчаливого одобрения. — Вестерн — не подходит. Ни тебе ковбоев, ни тебе погонь. Так? На ужастик тоже не тянет. Потом… Что там еще? Комедия. Если комедия, то дурная.

Так и расцеловала бы их в смуглые щеки! Но мы здесь не признаем телячьих нежностей.

— Для примера Варька. Ее жись — как это — опупея.

— Эпопея.

— Ну, эпопея. Я эту Варьку ваще не понимаю, — взволнованно привстает на локте Сергей. — Помните, как они с Василем гуляли… Он за ней ходил, ухаживал, всякое такое. Добился, женился. И пить стал. Вот тоже мне, ломовой боевик.

— Обещал бросить.

Лешка пасмурнеет. Сейчас он суров в суждениях и даже тот факт, что у Василя есть мотоцикл, на который он позволяет садиться и даже «рулить на большой скорости», не спасет Варвариного мужа от осуждения.

— Как она живет, я не представляю. Этот не работает, малые орут, баба Катя ругается постоянно… Мы тут с Серегой к ней в гости ходили, так баба Катя сказала, что мы всю колбасу сожрали! — Лешка возмущен нелепой выдумкой бабы Кати.

— А вы сожрали? — все-таки уточняю я.

Хмыкают:

— Ну, сожрали. И что с того? — Лешка все еще безукоризненно серьезен. — Колбасы-то — два кусочка на тарелочке! А Варька живет с такой житомоткой. Помереть не встать.

Юные негодяи слямзили колбасу у добрейшей бабы Кати, последнюю, можно сказать, колбаску. Знаем мы эти два кусочка. Небось, вся баб-Катина орава могла бы день-два питаться. Я бы на месте бабы Кати, наверное, отодрала бы их за уши, а потом слегла от нервного потрясения.

Лешка, умело и ненавязчиво подтолкнутый, скатывается с копны.

— А-а-а! — Поняв, что происходит, он азартно карабкается наверх. — Все, ты труп!

— Чи-во? — Недоверчиво прислушивается Серега. — А ну, уйди!

Затем и я, чертыхаясь, под бессмысленный гогот барахтаюсь в колкой соломе. Набесившись, усаживаемся рядком. Сверху видно все озеро.

— Вон Сашко Беленко рыбалит.

— Айда к нему.

Крапива вдоль берега — выше нашего роста. На листьях — черные волосатые гусеницы. Я их боюсь. Пацаны для смеха норовят сунуть мне гусеницу покрупнее под нос.

Пробираемся по заросшим тропинкам. Беседуем.

— Чего он там ловит? Ведь не клюет. Скоро дождь будет.

— А удудки?

— Удудка рыба глупая и мелкая, в хозяйстве негодная.

— Загнул! Удудка хороша, если ее много и она в готовом виде. А что мелковата — так есть удобнее. Как семечки.

— Жалко мне рыб. Кишки выпустишь, чешую снимешь, а они еще бултыхаются. На сковородке еще подпрыгивают.

— Рыб ему жалко! Поедать их любишь?

— Люблю.

— Вот и нечего!

Почва на Кыколово торфяная, пружинистая, пугливая — будто огромное животное, прислушивается лопухами к каждому шагу. По пути обрываем репейники, перестреливаемся. Стрекозы тарахтят. Хорошо.

— Помните, мы составляли график уловов?

Конвульсивно изломанная линия на двойном клетчатом тетрадном листе. То не везло дико, то неслыханная удача сваливалась на нас. До сих пор этот график валяется где-то в ворохе наиважнейших бумаг.

В самых зарослях, как большой одванчик, стриженная Сашкина голова. Его локаторы оборачиваются на шорох. Выгоревшие брови сдвинуты, глаза в белых ресницах строгие.

— Тыхо, вы. Всю рыбу распугаете.

Подходим на цыпочках, садимся. На кончике удилища, прямо напротив Сашка, сидит сосредоточенная стрекоза. Глазастая, огромная, красного цвета, такие больно кусаются. Сашко и стрекоза гипнотизируют друг друга.

— Где твоя рыба-то?

— Вишь, плавае, — Сашко плавно кивнул, чтобы не потревожить свой поплавок из гусиного пера. — Кругами, крокодилы шипучие.

Совсем рядом, в сантиметре от поверхности — темные хребты толстолобиков.

— Так они ж не ловятся, — вздыхает Серган.

Сроду толстолобики ничего из рук человеческих не брали, на то и толстолобики. Мы все наживки уже испытывали на них — манку, кукурузу, перловку… Пшено не клюют. Отруби презирают. Тестом не питаются. Уж и так, и сяк — и с олией, и с маслом… Гречневая каша — тоже не для них. Картошку предоставляют колорадским жукам, брезгуют. Потчевали их хлебо-булочными изделиями — от дарницкого каравая до французских булочек — без толку. А червей всех мастей, мух-горюх зря распинали. Хоть бы из приличия одного гурмана нам откомандировали, толстолобые брюквы!

— Сеть надо, — с вожделением и тоской стонет Сашко. Быстро хватается за удочку, что установлена на рогатине. Другую осторожно вдавливает в торф.

— Так-так-так… Повело-повело-повело, — быстро забормотал, как заклинатель.

Поплавок сперва пошел, потом заплясал, запрыгал на воде, распространяя круги. И вдруг канул.

— Подсекай! — Задавленный вопль Сережи.

Поплавок вынырнул.

— Рано-было-было-рано, — залопотал шаман Сашко.

Поплавок опять качнулся, пошел не под воду, а вверх, приподнялся еще раз — и пропал. Пропал! Сашко плавно повел удилище и резко дернул!

Над зеркальной поверхностью больно высверкнуло серебро чешуи. На невидимой нити рыба летит над водой, судорожно изгибаясь, и с хвоста ее срываются капли, оставляя на воде цепочку расходящихся кругов.

— Ура! — По-рыбьи беззвучно орем мы.

— Видали, как он, поплавок-то, — говорит Сашко уже во всеуслышанье, его трясет. — Кверху, а? Видали?

— Скажи!

Карась широко разевает беззубую пасть и тупо водит вытаращенными глазами. Сашко хищно впился тонкими пальцами в жабры, другой рукой выкручивает из рыбьей глотки крючок. Он даже сам задирает подбородок, чтобы крючку легче было выйти.