Вчера

Нина написала маме в Запорожье письмо, в котором обещала ей приехать в гости. Дело в том, что мама забросала её паническим письмами, на которые невозможно было правдиво ответить. К ней наверняка не раз приходили из милиции и военкомата, ей не напишешь, что я дезертир и кайфую с Нинкой в Москве…

Обсуждая наши дела, мы всё более приближались к выводу, что мне надо попытаться устроиться на работу, но это, мы понимали, невозможно в Москве. Попытки снять комнату под Москвой ни к чему не привели. С неделю я планомерно объезжал электричкой несколько поселков. Неплохо изучил пешком Плющево, Вешняки, Выхино, Косино, Ухтомскую. Но, увы… Подруга Нины отказала в квартире, что–то заподозрив, и я стал все чаще ночевать на вокзалах. Личная жизнь в таких условиях превратилась в каторгу. Мы встречались с Ниной, как в 1956-м, шли на пару сеансов подряд в «Метрополь» и, как салаги, целовались в последнем ряду. Было прекрасно, но тревожно и без всякого просвета впереди.

Сентябрь пролетел быстро. Погода стояла прямо–таки летняя и ласковая. Но в последних числах прошли холодные дожди и болтаться на улице становилось невыносимо. Нина страдала, глядя на меня, но ничем помочь не могла. Кроме того, на её скромную зарплату в «Чайке» вдвоём прожить было нелегко, хотя шеф–повар, узнав, что у их симпатичной кассирши муж мается без работы, частенько подкидывал ей в конце смены то приличный кусок мякоти, то килограмм сливочного маслица, то ещё чего съедобно–питательного.

Была ещё и проблема выживания именно в Москве. Дело в том, что робкое наступление в середине пятидесятых годов новой раскованной моды и стиля жизни в дни Фестиваля и после него закончилось полной победой стиляг и неведомых дотоле обычаев и вкусов. Понятно, что перед армией я, как и все в МГУ и в Москве, уже носил зауженные брючки, пока что робко–длинную стрижку и пёстрые рубашки и галстуки, но стилягой в полном смысле этого слова я не был, потому что не позволяли финансы. В моём кругу единственным настоящим стилягой был лишь Олежка Горбуновский, как генеральский сынок, которого папа мог одеть соответствующе.

Теперь же, находясь в подполье и на Нинином иждивении, я вообще не мог соответствовать расцвету моды в послефестивальной Москве. Даже прошвырнуться вечерком по броду на Горького было просто опасно — так выделялся я на фоне распопугаенных чуваков с брода. Конечно, фарца процветала и можно было прикупить что угодно, от джинсов до вельветовой куртки, но где было взять столько башлей? Не аскать же у метро «Охотный ряд»?..

Короче, однажды мы с Ниной приняли единственно возможное решение, что я на зиму поеду куда–нибудь на юг, постараюсь как–то устроиться на работу, прописаться, а затем, если все получится, съедемся в каком–нибудь хорошем городе типа Одессы или Питера и попробуем организовать нормальную жизнь.

Так вот и получилось, что в начале октября в воскресенье, чтобы Нине было сподручнее меня проводить, я взял общий билет до Ряжска на пригородный поезд. Нина с большими предосторожностями отвезла меня на вокзал и посадила в седьмой вагон. Решили, что если кто нас увидит, то сделав пересадку в Ряжске, я оборву преследование. Нинка всплакнула, поцеловались, и я поехал в неизвестную новую жизнь, как в Америку.

В поезде было привычно душно и смрадно. Народу набито до предела. Я скромно сидел у захлёстанного грязью окна старорежимного вагона явно царской постройки и даже не пытался что–либо за ним разглядеть — неохота было. Народ живо обсуждал позавчерашний запуск первого искусственного спутника Земли, а я безучастно молчал, думая о своей непредсказуемой теперь судьбе. Хотя в старших классах я зачитывался не только Жюлем Верном и Уэлсом, но и на самого Циолковского посягал, теперь тема покорения космоса вмоём мозгу, похоже, или вообще угасла или основательно приостыла. Суровая действительность, в которую я сам себя вверг, диктовала чисто пещерное, простое и неотложное — выживай, Сенька, а то пропадёшь за так!

Вечером приехал в Ряжск. Ударил первый морозец. Моё продувное пальтецо никак не грело, поэтому бегло прошёлся по привокзальной площади. Место выглядело против московских вокзалов примитивно и пустынно. То, что везде называлось пристанционными ларьками, здесь выглядело угрюмо, первобытно и называлось ларями. Ларь № 5, ларь № 7 и т. п. Я плюнул на эту экзотику и подался в неказистый вокзальчик. Попил чайку с пирожком и взял, после длительного изучения, билет до Ростова–на–Дону.

Интуитивно я чувствовал, что надо ехать в шахтёрские районы, где вечно нехватает рабочей силы. От Ростова рукой подать до города Шахты, а там уже можно попробовать легализоваться.

Через сутки я вышел на ростовском вокзале и сразу отметил приятную сухую погоду и градусов пятнадцать тепла. В этих краях жить можно! Но в дороге я сильно подковался по ситуации с работой и уже знал, что в Шахтах делать нечего, так как там в этом году пока нет расширения добычи угля. Основной упор партия делает на возрождение Донбасса и развитие Кузбасса. Подумав, я решил в Шахты не ехать. Полдня побродил по Ростову, который показался мне не очень приветливым, так как с обеда задул мерзкий холодный ветер, и я вскоре снова оказался на вокзале. Здесь выяснил, что через полчаса отходит поезд на Кривой Рог, и меня осенило. Во–первых, Кривой Рог — это как ни как моя родина по маме. Во–вторых, там ЮГОК — Южный горно–обогатительный комбинат, недавно вступивший в строй гигант социалистической индустрии. В-третьих, ЮГОК — это переработка и обогащение железной руды, что я, как несостоявшийся горный инженер, ценил выше, чем копание угля. Итак, я беру билет, бегу на перрон и через четверть часа уже еду в теплом вагоне в сторону родной Украины.

Не прошло и полутора суток, как я утром высадился на заплёванном перроне станции Кривой Рог. Наскоро чем–то буфетным перекусив, побежал в город определиться, какая здесь ситуация. На первом же щите объявлений красовалось несколько призывов идти на работу на ЮГОК и другие важные в народно–хозяйственном плане пидпрыемства (предприятия) славного Кривого Рога — железорудного Клондайка советской черной металлургии. Однако когда я добрался до отдела кадров ЮГОКа, то выяснил, что меня не могут взять по малолетству (16 лет!), разве что учеником токаря в ремонтно–механический цех при условии, что разрешит горком профсоюза рабочих горнорудной промышленности. Пришлось опять ехать через весь несуразно разбросанный прокопчённый город в профсоюз. Там я с ходу рассказал мающимся от хронического безделья защитникам рабочих, что я почти сирота, мама–москвичка умерла, а папа–грузин оказался только мастером строгать детей и заквасил меня, будучи в командировке в Москве по случаю торговли мандаринами в далеком 1940-м году. Поэтому, дескать, у меня и отчество на русский лад и ни слова по–грузински я не волоку и т. п. и т. д… Профдамы всплеснули руками и с лёту напечатали разрешение на трудоустройство меня учеником токаря «в виде исключения с учетом семейных обстоятельств». Попутно с меня взяли слово, что я немедленно запишусь в вечернюю школу в десятый класс, чтоб было у меня в жизни всё правильно.

Я обрадовался, но когда приехал на ЮГОК, оказалось, что уже конец рабочего дня и отдел кадров дружно погрузился в трамваи. Ночевать первую ночь мне пришлось на отвратном местном вокзале. Ещё не топили, и было сыро и холодно. Скамеек не хватало, а какие были, оказались заблаговременно оккупированы местными бродягами. В туалет было страшно заходить. В одном тёмном углу два наркомана (один без ноги, фронтовик) кололи друг другу в бедра нечто, возможно, морфий. После войны в результате ударной работы госпиталей морфинистов развелось навалом. Это были несчастные опустившиеся люди, калеки, подолгу провалявшиеся в госпиталях, перенёсшие не одну операцию, сплошь и рядом без рук или без ног, не принятые семьями, забытые партией и государством. Возможно, кто–то вовремя не доложил товарищу Сталину, и он не продумал этот вопрос. В другом углу какие–то педики чего–то манипулировали друг с другом, и порядочным добытчикам руды, волею МПС заброшенным до утра на вокзал и протиснувшимся в туалет произвести честную советскую дефекацию, было стыдно за эти родимые пятна буржуазно–капиталистического разложения. В одной из кабин я с ужасом увидел распатланную почти седую вокзальную шлюху, которая чего–то там вытворяла на потребу трех разудалых грузин в огромных серых аэродромах на головах. Кацо весело и плотоядно гоготали. Поскольку было холодно, то мне пришлось за ночь сбегать в этот вертеп раза четыре, и каждый раз этот поход был равен опущению в ад.

На следующее утро я пробился в этом туалете к умывальнику, кое–как промыл невыспавшиеся глаза и побрился, увлажняя щеки ледяной водой из крана, ужасным лезвием ленинградского завода «Звезда».

Добравшись трамваем до ЮГОКа, я к своему удивлению за полдня оформился на работу учеником токаря, отоварился в кладовой спецодеждой, (мне издали показали мой будущий токарный станок — гигант «ДИП-500»), получил направление в общежитие, заселился, оформил пропуск (фотка была припасена из сделанных в Москве на паспорт), и еле нашел силы добраться до своей комнаты в общаге.