Вчера
Шрифт:
— Серба Семён Станиславович? — Для проформы спросил один из них, в то время, как двое других уже по–собачьи рылись в наших вещах.
— А вы разве не знаете, к кому врываетесь? — ответил я.
Позвали хозяйку и её мужа–пенсионера, старого пердуна из несгибаемой партийной гвардии, назвали понятыми. Составили протокол задержания и узаконили подписями понятых.
— Ну пошли, шутник! — скомандовал один, и я, мельком поцеловав похолодевшую Нину, побрёл за удачливыми охотниками.
Оказалось, что их воронок стоял за углом у магазина, чтобы не травмировать соседей, честных тружеников. Меня долго, часа два везли в Москву, пока я не оказался на главной московской губе в Алексеевских казармах. Поместили
Через окошко в двери негромко переговариваюсь с соседними камерами, расширяя кругозор и осваиваясь в новой реальности. Оказалось, что в эти же казармы привезли арестованного четыре года назад Берию и посадили в одну из камер в нашем коридоре. В коридоре якобы стоял пулемёт, нацеленный на вход, и дежурило отделение надёжных орлов с погонами не ниже майорских. Вскоре стены камеры обер–палача обили мягким, так как он сильно переживал и бился головой в стену. Во дворе казарм круглосуточно дежурило несколько танков. Жуков знал свое дело…
В камере всё было так же скромно, как в хрестоматийной камере Ильича. Правда, койка в шесть утра поднималась охраной к стене и запиралась на висячий замок до 23-х, то есть до отбоя. Ходить не разрешалось, только сидеть на табурете. Петь нельзя, читать, если есть что, можно. Но, конечно, сходить на парашу можно. Пройтись по камере, покуда охрана не глядит в глазок, удавалось, так же как и поговорить с соседями через дверной глазок, покуда охранник в дальнем конце коридора.
На следующий день вызвали на первый допрос, для чего повезли куда–то по Москве. Вежливый майор расспрашивал, где я обретался девять месяцев и как мне это удалось. Я искренне поделился с ним соображениями о том, что служить режиму, который не отказался от сталинизма полностью и поклоняется мумиям Ленина и Сталина в мавзолее, аморально, и я осознанно принял решение дезертировать. Как это сделал? Сел на поезд и уехал. Кто помогал? Все помогали, имен, фамилий и званий не помню.
После успешного побега из части уехал на Украину в Одесскую область, осенью кормился тем, что нанимался рыть картошку и прибирать огороды, зиму прожил у одной сердобольной старушенции, название села не помню, бабку звали Марья Степановна. Полтора месяца назад приехал в Москву, разыскал жену, сняли комнату в Ухтомской. Скольких зарезал и ограбил в Одессе, не помню. Есть ли жалобы? Есть. Болит живот, какие–то рези. Есть ли просьбы? Ну да, хочу повидаться с женой. А вообще, теперь думай, скотина. Лет восемь трибунал тебе припаяет точно!..
На следующий день меня посадили в воронок, но отправили не на допрос, а в районную поликлинику около Фрунзенской набережной, кстати, недалеко от дома, где живет Галка Хлопонина, моя давняя знакомая по МГУ и МФИ.
У конвоира с автоматом наизготовку откуда–то взялось в левой руке направление на обследование. Зашли к главврачу, который дал талончики к терапевту и хирургу. Пошли в коридор и заняли очереди, так как больной народ не хотел уступить защитникам Отечества ни пяди земли под очередями.
Терапевт остался доволен состоянием моего здоровья, к хирургу пришлось с часок подождать. Конвоир все время не отводил от меня ствола. Я спросил его, если надумаю сигануть от него, то что? Он ответил, что врежет очередью, не задумываясь. Куда врежешь? Под левую лопатку! Сурьёзный мужик!
Я отпросился в туалет. Окно было едва прикрыто и можно было в принципе рискнуть через него рвануть, но мой вид не позволил бы отбежать и квартала от поликлиники, столичная милиция сразу бы врубилась, что и почём.
Визит к хирургу также закончился ничем. Шов после прошлогоднего аппендицита зарос хорошо, руки–ноги целы и — вперёд!..
Через дня три повезли на второй допрос. Народу
в кабинет собралось тьма — полковники да майоры. Мне было лестно такое внимание. Вопросы, в принципе, вертелись на этот раз вокруг мотивации побега. Зачем бежать из непобедимой и легендарной? Я подумал и меня осенило.— Противно слушать ахинею от интеллигентных с виду офицеров. Все это циничные, сардонические инсинуации типа квазикритических плеоназмов, облыжные денунциации, инспирированные суперневростеническими обскурантами, дискредитирующие меня эвентуальным образом, мимо которых я активно и агрессивно дефилирую, саркастически их пародируя. Сатис!
Я прочитал им в вольном изложении на одном дыхании и очень убежденно наш студенческий «Отченаш», сочиненный мною ещё в загульной комнате общаги в Черёмушках весной 1956-го. Единственно, опустил заключительное «Аминь! заменив на более интригующее «Сатис!»".
Столько иностранных слов в одну минуту они не слышали отродясь, и это произвело на красное офицерьё сильное впечатление. Один, правда, попытался меня пристыдить, как, мол, тебе не стыдно, комсомолец, небось… Другие посмотрели на него, как на кретина, а он таковым, чувствовалось, действительно был. Я ответил, что офицерам ещё от позапрошлогодних подвигов в Венгрии надо отмываться и отмываться, а потом нотации читать. На том и завершился второй и, как потом оказалось, последний допрос.
Едучи обратно, я прикидывал, как пойдет третий допрос, и ещё не догадывался, что мой афронт воспринят единственно правильно — если он такое наворачивает на допросе, то что же прозвучит на заседании военного трибунала? И тогда военных прокуроров компетентные органы спросят, куда вы смотрели, давая ему слово фактически для антисоветской пропаганды и подрыва авторитета армии.
Через пару дней пробилась на свидание Нина. Я ей все рассказал, она поддержала идею сыграть в шизу. Её тоже допрашивали. Она очень удачно сказала, что я объявился полтора месяца назад (отрицать то, что известно следствию от нашей доброй ухтомской хозяйки, бессмысленно), что было до этого со мной не знает.
Мой бумажник она с перепугу сожгла на работе в кухне своего кафе. Кроме того, она связалась по телефону с Галкой Хлопониной, имея ввиду, что та, как коренная москвичка, может кое в чем помочь. Условились, что Нина пойдет к следователю и попросит еще одно свидание через неделю.
Через пару дней, утром в среду 23-го апреля я обдумывал тактику поведения к третьему допросу, вдруг громыхает железная дверь и охранник командует не на допрос, а совсем неожиданное:
— На выход с вещами!
Вещей было какая–то книжка и кусочек туалетного мыла. Постельное белье быстро собрано в узелок и сдано старшине. Со склада выдана авоська с моими гражданскими штанами, рубашкой и пальтецом с шапкой. Х/б, в которое меня обрядили на губе после поимки, оставили на мне.
Опять воронок и куда–то долго везут.
На какой–то пятиминутной остановке в «воронок» подсел следователь военной прокуратуры с серой папочкой на тесёмочках. «Мое дело», — подумал я.
Ещё через какое–то время приехали к месту назначения. Я успел заметить на углу дома табличку «Кропоткинский переулок, 23». В приличный подъезд зашли втроём — я, следователь и конвоир. За достойным московским фасадом, однако, располагался КПП по всей форме. Большую вывеску у парадной двери прочитать не успел. После несколькоминутных формальностей мы прошли через ряд тщательно за нами запираемых дверей в светлую большую комнату. Там меня стали сдавать под расписку. Следователь зачитал мне и настоял, чтобы я расписался, в том, что ознакомлен, на постановлении о направлении меня на судебно–психиатрическую экспертизу в Институт судебной психиатрии имени Сербского, НИСПИС, или, по–народному, Серпы. Итак, хотя и ожидавшийся, но такой необычный и тревожный поворот сюжета.