Вчерасегоднязавтра

Наступило очередное лето, Надя получила диплом, Андрей отпуск, и Веру, уже четырёхлетнюю, впервые, повезли на дачу, - только в этом году достроили дом, и появилась чистая вода - наконец пробурили скважину. Вера восторгалась всем - бабочками, стрекозами, кузнечиками, клубникой, неспелыми помидорами, - даже Андрей как-то оттаял, и Тамара Семёновна стала добрее. Этот участок был плодом многолетнего труда, - Николаю Ильичу его выделило предприятие, и сначала там кроме травы ничего не было. Со временем докупили соседний пустующий участок, посадили цветы, картошку, укроп, помидоры, поставили бытовку, забор, начали строить дом; и вот уже и дом достроен, и вода есть и даже душевая кабинка; перед домом красиво подстриженная лужайка, аккуратные клумбы, за домом свой огород, поблизости лес и озеро. Дача была предметом гордости и любимым ребёнком Тамары Семёновны и Николая Ильича, - здесь они отдыхали душой и всё мечтали, как выйдут на пенсию, уедут из Москвы и будут жить тут круглый год. Каждое утро начиналось со стука и скрежета - Николай Ильич мастерил то табуретку, то подставку под умывальник, поправлял калитку. Из домов вокруг доносились похожие звуки, - все что-то пилили, колотили, ремонтировали; иногда проезжали грузовики, гружённые брёвнами и трактора. "А Белоконяш-то всё строится", - говорил Николай Ильич, наблюдая, как худой мужичок в длинных трусах, весь коричневый и в синей кепке, задумчиво бродит вокруг соседнего дома без крыши и что-то измеряет рулеткой. Николай Ильич довольно улыбался - ему было радостно, что у него всё так добротно и красиво - и забор ровный, аккуратный, и крыльцо с резными перильцами и дом большой -двухэтажный, и всё своими руками, а кто-то ещё без крыши. Тамара Семёновна в купальнике и шляпе, полола грядки, вешала бельё, раздавала указания - собрать смородину, покосить траву, потолочь яичную скорлупу на удобрения, набрать воды - она любила, чтобы все были при деле, и выглядела лет на пятнадцать моложе. Днём ходили купаться на озеро - Вера плескалась в надувном круге и радостно визжала, бывало, Андрей разрешал ей прыгать с его плеч в воду или подбрасывал её так, что она ныряла с кувырка. Тамара Семёновна и Николай Ильич неспешно обплывали озеро по кругу, а потом вылезали и фотографировали внучку, Надя скучно сидела у берега по шею в воде и тревожно наблюдала за дочерью. Иногда, когда было не очень жарко, Андрей и Надя ходили купаться вдвоём и тогда становилось почти как раньше, - Андрей в шутку топил Надю, а та вырывалась, брызгалась, как Вера, забиралась ему на плечи и, визжа, прыгала в воду. Вечерами, Андрей уходил гулять, - неподалёку, в лесу подростки жгли костёр и пили пиво. Андрей был душой компании, старше их лет на десять, он сыпал шутками и анекдотами, играл на гитаре, приносил водку и учил пить её из горла, делился сигаретами. Несколько раз он брал с собой Надю, но с ней было скучно, она ревниво наблюдала за ним и злилась - она видела, что всё внимание обращено к нему, что юноши пытаются ему подражать, а девушки смотрят ему в рот, - и ей казалось, что он только ради девушек сюда и ходит; Надя всматривалась то в одну, то в другую, и всё пыталась угадать - какая же? Дома, в кровати, она демонстративно поворачивалась к нему спиной и нарочно плакала, Андрей пугался, пытался утешить, Надя забрасывала его упрёками, он злился, уходил на крыльцо курить, и Надя рыдала уже непритворно. Просыпалась на втором этаже Тамара Семёновна, недовольная и опухшая, спускалась и кричала на них обоих, плакала сквозь сон Вера в соседней комнате; а потом, когда всё стихало, Андрей просил у Нади прощения, и тонул в нём и дрожал на её языке. Наступил август. Ещё стояла жара, но уже вечером становилось холодно, и как-то неуловимо изменился воздух, стал глубже, в нём появились новые оттенки - ощущалась осень. Озеро помутнело, омелело, кое-где в нём плавали жёлтые листья, люди постепенно разъезжались, по ночам падали звёзды и в кустах мерцали светлячки. Николай Ильич и Андрей уехали в Москву, - у них закончились отпуска, - Николай Ильич теперь приезжал по пятницам и оставался до воскресенья, Андрей же приезжал, как позволял его рабочий график. Купаться было уже холодно, только две спортивные старушки плавали по утрам, Андрей прозвал их поганками из-за круглых, одинаково выгоревших шляп; старушки переговаривались тихими сухими голосами и смеялись ломким шелестящим кашлем, они будто выгорели насквозь, вместе со своими шляпами, и никакая вода уже не могла их напитать; они садились шпагатами на траве, наклонялись влево и вправо - казалось, они перетрутся вот-вот в суставах и рассыплются, - потом медленно переплывали туда и обратно озеро, и уходили, завернувшись в полосатые халаты. Вера любила повторять за ними, - пока Надя, лёжа на полотенце, пыталась поймать последнее солнце, она в розовой панамке до бровей, усаживалась на берегу, расставив галочкой ноги и припевая что-то, изгибалась на один бок и другой, потом приходили другие дети, - кривоногие малыши в спортивных костюмах и колясках, Вера ковырялась с ними в песке, качала на ржавых качелях и показывала божьих коровок и муравьёв. Странно, детей её возраста совсем не было, пропали все и сразу, будто вымерли вдруг или выросли, - детей постарше, казалось, стало больше, они носились на велосипедах по всему посёлку, их голоса далеко разносились в воздухе, особенно по вечерам, - беззаботные мальчишеские голоса, чуть тронутые тайным курением; девочек не было вообще, они попадались только днём рядом с автолавкой, - серьёзные личики, резиновые сапоги, в тонких руках матерчатые сумки: "Творог развесной, триста грамм... нет, больше не надо, бабушка сказала - испортится... и батон ...". Надю они пугали, а Тамару Семёновну восхищали. Шиповник давно отцвёл, малина сошла, а в углу участка налилась ежевика и падали на землю яблоки, ударялись сочными боками и валялись в траве все в мягких пятнах; Надя собирала их в ведро, резала на дольки, выбрасывала сердцевины и варила компот, который разливался по банкам и ставился под дом "на холодок"; вечерами Тамара Семёновна накрывала помидоры и бегала по участку с большой алюминиевой лейкой, пока Надя читала Вере на ночь.

Уезжали в дождь, сначала по лесу, - на автобусе, медленно и вразвалку, ветки царапались в бока, и ямы бросались под колёса; потом на электричке, носом в паркие пупки и ширинки; Вера уснула на полпути, и её отяжелевшая голова больно давила Наде в ноги, Тамара Семёновна щебетала с попутчицей, - очень удачно она оказалась соседкой по даче. Николай Ильич ехал с ними - как раз воскресенье, а у Андрея был рабочий день. В окно виднёлось замутнённое стеклом и рассечённое проводами небо - тревожного фиолетово-серого цвета, таинственное и пронзительно бездонное; мимо пробегали столбы, склонённые ветром деревья, проблёскивали лужи и в кособоких домах уже светились окна. Ближе к Москве небо стало совсем серым и потеряло глубину, - теперь это был просто комок грязной ваты; на вокзале Вере пришлось идти самой: сначала Надя взяла её на руки, но сразу же чей-то зонт зацепился за капюшон и чуть не попал в глаз, - и теперь девочка сонно переступала резиновыми, в глупых лягушках, сапогами. Тамара Семёновна бодро неслась вперёд с двумя обьёмными сумками - по сумке в каждой руке, за ней с трудом покряхтывал под рюкзаком Николай Ильич. В метро толпа рассеялась, и Вера опять уснула, сначала как-то неудобно скрючилась, потом разоспалась, развернулась и заняла почти три места. Дома оказалось неубрано - тапочки по всей прихожей, на плите липкие пятна, в раковине грязная посуда, в комнате незастеленная постель: "ну, Андрюха, вот свинушник развёл!" - беззлобно покачала головой Тамара Семёновна, переоделась в леопардовый халат и захлопотала: поставила чайник, разбила на сковородку яйца; Вера бросилась к забытым игрушкам - сон с неё совершенно слетел, и она не спала потом полночи, - болтала о чём-то сама с собой, вертелась и роняла на пол подушку. Андрей ругал Надю, что она позволила Вере спать в дороге, а Тамара Семёновна стучала в стену, - ей с утра нужно было на работу, готовить детский сад к приёму детей. Надя порадовалась было, что ещё неделю можно не вставать рано, но тут же вспомнила, что перед детским садом нужно взять у районного врача справку и отвести ребёнка на анализы. В поликлинику пришлось ходить каждый день в течение всей этой свободной недели, потому что народу было много, половина просто не успевала попасть в кабинет за часы приёма, и с утренним сном пришлось распрощаться. Сентябрь начался как-то незаметно, постепенно: ещё по-летнему ленилось утрами тело, светило солнце в окно, но уже зажелтел-закраснел парк, появился холодный ветер, и летняя лень постепенно переросла в осеннюю хандру. Вера капризничала и отказывалась идти в сад, Тамара Семёновна и Николай Ильич засыпали сразу после работы, Андрей приходил совсем поздно и в свои рабочие, и в выходные дни, и пьяный. Надя спала весь день, Лев Константинович нашёл ей место учительницы в школе, но она отказалась, - сказала, что хочет отдохнуть и, может быть, на следующий год...

Родители Андрея продолжали ездить по выходным на дачу, иногда брали с собой Веру, - "пусть девка хоть воздухом подышит, чего в четырёх стенах просиживать, вы ж и не выйдете с ней...", в такие дни к Андрею приходили друзья, много пили, бренчали на гитаре, курили, били рюмки. Пока в доме оставался хоть один гость, Андрей пребывал в радостно-приподнятом настроении, по-хозяйски обнимал Надю, ухаживал за ней, всё время улыбался, много шутил; но как только они с Надей оставались в квартире одни, его взгляд вдруг становилось злобным и тупым, а голос приобретал возмущённо-хамскую интонацию; он кричал, швырял на пол посуду; вдруг им овладевали ревнивые подозрения, и он обвинял, бился головой о стену, плакал, через секунду забывал и предлагал Наде выпить. Надя пила с ним, пыталась делать всё, что он хочет, только бы продержать его в благодушии, но он, словно одержимый - бесы сменялись молниеносно и непредсказуемо вне зависимости от внешнего воздействия. Однажды он вывалил на пол сковородку с тушёным мясом: "для кого готовишь, сука? кого ждёшь, падла?", топтал его ногами, поскользнулся, выбежал в подъезд и отбил о стены себе обе руки. Надя сидела на полу в большой комнате, которую называли залом, прикусив указательный палец.

– Мааать... Ты что на полу сидишь? Давай пожрём что-нибудь?

– Ты еду выбросил.

– Да ладно! Хорош пиздить! Я только что пришёл!

– Иди посмотри на кухне...

– Да иди на хуй сама!

И опять всё снова. К середине ночи Андрей утомился и заснул в кресле. Надя оделась и ушла. На улице, показалось, было неожиданно тепло, для октября, под ногами сыро - до вечера лил дождь; Надя прошла мимо тёмных пятиэтажек, и через проспект, по зебре, вошла в парк. Здесь стало спокойней, как-то вольней и совсем тихо. Только с деревьев капало, и звенели каблуки по асфальтовой дорожке, быстро и неровно. В центре парка стояли кольцом лавочки и странные скульптуры: три руки - кисти рук с растопыренными пальцами, днём они должны были, наверное, символизировать семью - большая синяя - папа; поменьше красная - мама, маленькая жёлтая - ребёнок, а сейчас одинаково бурые и под ними чёрные тени, они казались игрушечными деревьями, неполучившимися и безобразными. Чуть дальше, за руками поблёскивал пруд, и Надя пошла туда. Несколько лет назад, когда тут была грязная лужа, чмокал глинистый берег и плавал мусор, в парке было решено провести фестиваль цветов и тогда всё вокруг облагородили: подстригли кусты, разбили клумбы, поставили несколько детских площадок, на столбах развесили цветочные кашпо; почистили пруд, построили домик для уток, перекинули деревянный мостик с перилами. С момента фестиваля прошло уже два года, краска на площадках облезла, качели и лесенки стали ржаветь и местами покосились, в пруду снова появился мусор, а мостик подгнил, и перила почти отвалились. Но летом всё равно было людно, - лавочки по берегам усыпаны пивной молодёжью и бабушками с колясками, а на мосту собирались рыбаки и дети; одни ловили рыбу, другие кормили уток. Сейчас было мокро и пусто. По воде бежала рябь и что-то, видимо стеклянная бутылка, билось водой о бордюр. Надя села на мост, свесила ноги вниз - они почти касались дрожащей воды, - а вода поблёскивала в свете фонарей, казалась густой, как желе и живой. Хотелось плакать, - самозабвенно, как возможно только в одиночестве, но не получалось. Надя подробно представляла себе пьяный голос Андрея, его грубые интонации и руки, категоричную и властную Тамару Семёновну, полупризрачного Николая Ильича - все они виделись заводными истуканами, которые навеки застыли на одной точке раз и навсегда; та точка - их дом, их быт - маленькая планетка, шарик-мирок, капля в мире. Так мелко, так далеко... да и всё сейчас казалось незначительным. Надя легла навзничь, устремилась в белёсое с прорехами черни небо; спине было жёстко и мокро, но это тоже было, как и всё остальное, совсем не важно.

Что-то застучало по мосту, приближаясь, - над лицом нависла морда, - то ли такса, то ли спаниель, то ли ещё какая-то маленькая собака. Вслед за собакой появился и хозяин - крупный мужчина в капюшоне:

– Что-то случилось? Вам помочь?

– Нет-нет, всё в порядке. Спасибо.
– Надя встала и пошла вперёд. Мужчина нагнал её и придержал за руку:

– Девушка, ну нельзя так поздно одной по парку! У вас точно что-то случилось, я же вижу, давайте погуляем вместе?

Надя попыталась отнекиваться, но незнакомец так участливо говорил и так бережно придерживал её руку - от него так и веяло теплом и заботой, - что Надя позволила себя увлечь. Они обогнули пруд, прошлись по аллее, по той, где Надя гуляла с маленькой Верой; дошли до беседки c дырявой крышей в глубине парка. Мужчина говорил о поэзии и театре, восхищался свежестью осенней ночи, вспоминал недавнюю смерть старенькой матери, свой развалившийся брак, несчастную школьную любовь; они сели в беседке, незнакомец нежно держал Надины пальцы:

– Какие хрупкие у вас пальчики... Таких женщин беречь нужно.

И Надя заговорила, и умолкнуть уже не могла, - всё что скопилось, вся эта спрессованная замороженная груда вываливалась наружу, больно царапаясь острыми углами; голос то прерывался, то снова набирал силу и сорвался, наконец, в плач - без всхлипываний и спазмов - вырвался вдруг потоком.

– Ну-ну, родная...
– он гладил её по голове и целовал в макушку, и как-то незаметно его руки оказались у неё под курткой, Надя отпрянула.

– Ну что ты... что ты, милая...
– руки стали настойчивей, в голосе зазвучала нехорошая улыбка - не жмись...

Надя пыталась отстраниться, но он держал крепко:

– Целку строить будем?

Он ударил её в челюсть, сжал плечи и повалил спиной на лавку, больно впечатав затылком в доски, наступил коленом в живот, отвесил несколько пощёчин.

– Сладкая сисечка, - он укусил её сосок - но висит... Ты что же, за сиськами следить надо!
– он задрал ей юбку и разорвал колготки. Надя почувствовала, что руки свободны, снова забилась и тут же получила новый удар - с кулака в правую скулу, мужчина, видимо, был левша. "А блоху подковать слабо?" - подумалось вдруг, и тоненький крысиный смешок вырвался и, булькнув, умер в сыром воздухе.

– Не плачь, малышка, возьми конфетку... Ай, какая вкусная у нас конфетка!

Надя, стояла коленями на мокром деревянном полу, в рот ей тыкался толстый член, тёплый и сухой, похожий на дорогой пластилин, который она недавно покупала для Веры; губы инстинктивно сжались, Надя замотала головой, но пальцы на шее, прямо под челюстью, заставили повиноваться. Во рту член стал мокрый и скользкий, он упёрся в горло, а горячая ладонь на затылке насаживала всё глубже и Надю вырвало.

– Сука! Блядь паршивая, ща жрать свою блевотину у меня будешь!..

Банди - всё-таки это была такса - носился по газону, слышно было его радостное собачье дыхание; мужчина постанывал, распухший член пульсировал и горел, как закрытый нарыв, Надя слизывала рвоту, пыталась выплёвывать и тогда он бил и матерился. Потом он бросил её на пол, и она лежала распятая, вжатая в гнилые доски и снова лицом в небо - оно совсем очистилось и чернело, и дрожало звёздами сквозь дыры в крыше, и снова всё было далеко и безразлично. Когда он ушёл, Надя ещё долго не вставала, - пока не поняла, что ей больно, холодно и хочется курить. Она пришла домой почти утром, Андрей так и спал в кресле, - голова закинута назад, рот открыт, - и громко храпел. Надя пошла в ванную. Она читала где-то, что обычно, в таких случаях, долго стоят под струёй воды, чтобы смыть грязь, которая никак не смывается, а потом режут себе вены или едят таблетки, но почему-то она никакой грязи не чувствовала; только во рту было противно, и волосы пахли блевотиной, - таблеток тоже не хотелось и ощущала она себя так, как будто кто-то умер. Кто-то чужой, - например сосед, с которым всю жизнь здороваешься, но понятия не имеешь, любит ли он кошек, есть ли у него дети и даже как его зовут, - просто каждое утро он с усами и портфелем, вежливо кивает, говорит: "Добрый день" и помолчав, выходит из лифта. А потом случайно узнаёшь, что Иван Григорьевич из 24-ой квартиры умер уже как полгода, и понимаешь вдруг, и удивляешься, - как не заметил, что давно по утрам ездишь в лифте один. Надя прополоскала рот перекисью водорода, почистила зубы, рассмотрела в зеркале лицо - это была не она, какой-то заплывший китаец, - и только потом залезла в душ и отмыла липкие подтёки и приставшие листья, вытираться было больно. Она сложила одежду в мусорное ведро и легла в постель. Сон наступил сразу, глубокий и тёмный, без образов и звуков; Надя словно погрузилась в глухой мягкий кокон. Утром, её разбудил Андрей, - он стоял на коленях перед кроватью и осторожно гладил её волосы. От него пахло перегаром, а глаза были влажные, а в них страх:

– Надя. Надя, прости меня, пожалуйста, я не буду больше пить, Надя, я не буду больше, пожалуйста...

Надя лежала молча, всё болело и ничего не хотелось.

– Не бросай меня только, любимая, милая, Надя, только не уходи! Я не буду больше, я закодируюсь, хочешь?

Надя посмотрела на него и заплакала. Андрей показался ей вдруг таким родным, тёплым, близким, даже с перегаром и грязными ногами.

– Не плачь, пожалуйста, Надя... Хочешь чай? Я сделаю, сейчас...

Андрей убежал на кухню, слышно было, как разбилось что-то, и он приглушённо выматерился, как наливает воду в чайник и ставит его на плиту, как достаёт из шкафчика сахар, чашку, металлическую банку с чаем. Звуки дома, обычного, живого, где бьют посуду, пьют чай, приглушали боль, и она сворачивалась клубком и пряталась внутри. Андрей был уверен, что это он, пьяный и невменяемый, избил Надю, его руки с окровавленными костяшками, провал в памяти и чувство вины, которое неизбежно овладевает женатым человеком с похмелья, подтверждали это, он мучился, и не знал как добиться прощения и у Нади и у себя. Вечером приехали его родители, привезли Веру, Андрей, впервые, сам уложил дочь спать, даже попробовал ей почитать; Вера слушала плохо - Андрей запинался на длинных словах и читал без выражения, - спрашивала, где мама.

– Мама заболела. У неё температура...
– этого объяснения было достаточно и для Веры, и для Тамары Семёновны, она даже запретила внучке заходить к Наде в комнату: "подцепит щас заразу, потом год не отделаемся, нечего сад прогуливать, Андрюх, может ты тоже пока воздержишься? к Верке перебазируешься, я раскладушку вытащу с антресоли?"; на следующий день Надя уехала "болеть" к родителям, процедив: "я не могу пока простить, мне надо подумать", родителям же она рассказала всё. Елена Михайловна очень уговаривала рассказать и Андрею, но Надя только плакала и мотала головой; Лев Константинович отстучал "Катюшу" пальцами на столе и сидел нахмурившись: